Араб с острова Банда

— То-то же. Здраво разумеешь. Здесь сейчас ни одного заморского гостя нет. Пропадёшь, никто и не узнает, где сгинул. Приехал ты самовольно и как пропал не знамо. А караваны мы твои встретим. А то ишь! «Заранее он предвидел итог наших встреч», — передразнил он меня, и хлопнул в ладоши.

К нам подошли четверо приставов.

— В Троицкую его, — сказал царь Василий Третий спокойно.

* * *

Я сидел в Троицкой башне пятые сутки. Ко мне никто не приходил, кроме «кормильца», как я его сразу прозвал. Мне было страшно и хотелось хоть с кем-нибудь поговорить, но «кормилец» молчал. Он даже не заходил, а просовывал в приоткрывавшуюся дверную щель большой медный котелок с жидкой похлёбкой. Воду не давали. У меня таких котелков скопилось уже пять штук. Я всё ждал, когда их потребуют назад и будет возможность поговорить.

Вокруг меня стояла абсолютная тишина и абсолютная темнота. Только дверная щель раз в сутки разрывала мрак колеблющимся от факела, или лампы лучом света. Я не успевал заметить, что это, так это происходило неожиданно.

Я ждал этого момента, но никогда не успевал понять, лампа — это, или факел, и это стало меня мучить.

Сегодня мелькнул свет в отверстии, куда я, извините, испражнялся. Я стал кричать туда: «Эй, люди!», но свет вдруг исчез. Представив себя со стороны, кричащим в обгаженное отверстие уборной, истерически рассмеялся.

Меня привели сюда четверо приставов, и в свете их факелов я успел разглядеть помещение с мешком сена в углу и дырой в полу.

Я изводил себя мысленными упрёками, то и дело прокручивая в голове нашу беседу с Василием Третьим.

Коварство и вероломство — вот девиз каждого успешного правителя. Я это знал, но почему-то русских царей идеализировал. Ну как же, это где-то там похищают невест, «высоко в горах, но не в нашем районе», а здесь у нас все цари белые и пушистые. Бояре бывает попадаются злые и вороватые, а царь — эталон чистоты и совершенства. И пукает фиалками.

Так гнобил я себя и седьмые сутки, и двадцатые. Да… На десятые сутки пустые котелки исчезли. Я поставил их так, чтобы они загремели, упав, когда дверь отвориться, но шума не услышал.

Изнуряя себя движением, я вырубался едва прикоснусь головой к тюфяку с соломой. Вероятно, включилась защитная реакция организма. Я отключался намертво.

На двадцать первые сутки дверь растворилась полностью и я почти ослеп от света факелов. Честно сказать, я дико обрадовался.

Вошедшие вытолкнули меня в коридор и заставили двигаться не в сторону выхода, а в противоположную. Я запаниковал и задёргался, но получив неслабый тычок под зад тупым концом алебарды, побрёл дальше.

Коридор заканчивался распахнутой дверью со ступеньками, ведущими вниз, в освещённое факелами помещение. Увидев находившиеся в нём приспособления, я едва не потерял сознание.

— Доигрался хрен на скрипке, — внезапно осипшим голосом сказал я.

Слишком у меня всё шло гладко с момента моего падения за борт, как написал мне в письме один мой давний знакомый, когда прочитал про мои приключения.

До этого мне порой катастрофически не везло, а здесь такой фарт и уже сколько лет.

Я вспомнил про принцип маятника. Чем лучше, тем хуже. «Несчастные случаи на стройки были? Нет? Будут?».

Этот бред заполнял мою голову, когда меня клали на дыбу, привязывали руки и ноги, и навивали верёвки на барабан, растягивая моё тело. Боль, боль, боль, боль и боль заполнили меня.

Не желая уходить из жизни беспомощным калекой, я согласился переписать свои депозиты на указанных мне лиц и рассказать про моё остальное имущество, и как им воспользоваться. Имена были вполне европейские, в основном италийские.

Таким образом я лишился всего своего официального богатства, но меня снова положили на дыбу, и мне пришлось рассказать о спрятанных кладах.

В конце концов мне уже всё стало безразлично. Меня не кормили, чтобы не загрязнять пыточное ложе. Судя по тому, что палачи уходили и приходили, а я отключался в забытьи, суток в пыточной камере прошло несколько.

Потом меня снова отвели в «мою» камеру и я, наконец, потерял счёт времени.

* * *

— Очнитесь, сударь, — сказал кто-то. — Очнитесь!

Меня трепали по растянутому дыбой плечу, и я очнулся от нестерпимой боли.

Я лежал в относительно светлой комнате. Для меня даже полумрак сейчас был, как яркий солнечный день.

— Где я? Кто я? — Сорвалось у меня с губ, и я улыбнулся, вспомнив анекдот: «Могу ли я? Магнолия?». Уже то, что я был не в каземате и не на виселице, для меня было счастье. Что-то изменилось. И, скорее всего, я буду жить.

— Что произошло? — Спросил я склонившегося надо мной старика.

— С вами? Лихоманка приключилась. От истязаний. Руки ноги горели. Ужо гаснет жар то. Слава Господу не вывернули хрящи и не порвали жилы. Да тело немного заязвилось. Да нешто… Пройдёт.

Я с трудом поднял ладони к глазам. От кистей до плеч руки покрывали мелкие раны.

— Я позову князя, — сказал лекарь и вышел, но пришёл не скоро и я провалился в сон.

— Сударь, — снова разбудили меня.

У моих ног стояли два человека. Один мне кого-то напоминал. Кого-то из далёкой прошлой жизни. Второй спросил меня.

— Как, живы?