Арабский кошмар

Карлик спал и думал. По крайней мере думал, что спит. Он прислушивался к ритму своего храпа. Да, он спит. Однако подождите минутку. Его ли это храп? Он вслушался в этот ровный ритм повнимательней. Не Ладу ли издает эти гнусавые скрипучие звуки? Нет, постойте, быть может, он имел в виду Барфи, а он-то и есть Ладу, слишком утомленный, чтобы думать в столь поздний час? «Если я не могу ясно мыслить, – подумал он, – так это наверняка потому, что я сплю. Во сне трудно мыслить как следует. Нет – попросту невозможно. Я уверен, что сплю. Во-первых, потому что не думаю. Во-вторых, потому что храплю, а если и не я, тогда храпит кто-то, кого я не могу отличить от себя самого, так что никакой разницы нет. В-третьих, я не шевелюсь. В-четвертых, я ничего не вижу.

Разумеется, – подумал он в миг ночного озарения, – это не исключает возможности, что я вижу сон и снится мне, будто я сплю. Это, конечно, странно, но вполне вероятно. Прохожие правильно делают, что не верят словам, которые спящие произносят во сне. Будь я моим напарником Ладу (а может, я имею в виду Барфи?), я бы, безусловно, не поверил мне, услышав, как от моей лежащей фигуры доносится голос: «Я сплю». Я бы сказал себе, что человек, коему принадлежат очертания лежащей фигуры, либо притворяется, либо заблуждается и заслуживает хорошего пинка, который прочистит ему мозги».

Тьма оглашалась храпом. Он лежал, взвешивая доводы за и против получения пинка – то ли от друга, то ли просто от случайного прохожего. Конечно, физически это больно. Но зато потом наступило бы значительное просветление рассудка.

Затем в голову ему пришли досужие мысли о том, чей пинок вызвал бы у него меньше возражений – Барфи или Ладу? Возможно, это был один из способов установить, кто из двоих – он. Возможно. По зрелом размышлении он решил, что предпочел бы получить пинка от Барфи. Так означает ли это, что он – Барфи и что только ему, Барфи, надлежит и подобает корректировать и прояснять его мыслительные процессы, или же это означает, что теперь он признает Барфи его, Ладу, лучшим другом?

Ох уж этот храп! Неужели ото и в самом деле храпит он? Если так, то храп мешает ему уснуть, а это невыносимо. Судя по тому, что приходило ему на память о склонностях и чувствительности явно похожих натур Барфи и Ладу, вряд ли кто-нибудь из них стал бы терпеть подобный шум даже одну минуту. Если, конечно, они не спят. «Если мы с ним не спим, – уточнил он.– И все равно храп кажется оглушительно громким. Наверное, он уже одного из нас разбудил?»

– Ты не спишь? – крикнул он в темноту.

– Нет. Я уже проснулся, – прозвучал утешительный ответ.

– Это не я тебя разбудил?

– Сам не знаю.

Потом он вдруг осознал, что храп уже прекратился, но кто из них перестал храпеть, дабы принять участие в разговоре? Затронуть этот вопрос было бы непросто. По двум причинам. Во-первых, ни один человек не любит, когда ему намекают на то, что он храпит. Во-вторых, еще меньше нравится человеку сталкиваться и общаться с индивидами, которые, жестоко заблуждаясь, полагают, будто они – это он. Оба утверждения могут быть истолкованы как оскорбительные.

– Говорят, храп добродетельного человека – услада для слуха Божьего.

Долгая пауза, затем прозвучал ответ:

– И еще говорят, что Бог никогда не спит.

Следовало избрать другой путь.

– А знаешь, я сейчас проснулся и не мог понять, кто я такой. Так и лежал в темноте, безликий и безымянный. Я даже подумал, что, быть может, я – это ты! Такова была степень моего смятения после пробуждения от снов, что я не мог припомнить ни одной черты, которая отличала бы меня от тебя.

– Должно быть, это очень мучительно. Случись такое со мной, я бы страшно расстроился. Умоляю, скажи мне, что в конце концов помогло тебе провести решающее различие между двумя нашими натурами?

Ответить было трудно. Потом он вспомнил, что вместе с ними в комнате теперь живет некто третий. Этой ночью, как и в последние несколько ночей, человек, страдающий Арабским Кошмаром, сопровождал их домой от лотка со сладостями близ ворот Зувейла.

Человек, страдающий Арабским Кошмаром, лежит в углу их комнаты, свернувшись калачиком и дрожа. Для него их еженощный диалог – всего лишь продолжение его страшного сна, их мысли и слова – всего лишь эхо его бреда. Ибо в кошмаре своем он тоже не в силах отличить ни Барфи от Ладу, ни вздор, что они городят, от вздора, который бормочут во сне. Столь жалкие плоды фантазии Алям аль-Миталя едва ли существуют вообще. Мысли его путаются от боли, но в голове продолжает шелестеть и посвистывать причудливая бессмыслица.

– Но быть Барфи – значит не быть Ладу. Быть живым как Барфи – значит быть мертвым как Ладу. Быть живым как человек – значит быть мертвым как лошадь. Быть мертвым. Не знать, что ты мертв. Не быть, не быть даже тем, что само не знает о собственной смерти.

Когда-нибудь он непременно умрет и, будучи мертвым, не станет тревожиться даже по поводу того ужасного состояния, которое так тревожит его сейчас. Лучше веками лежать во тьме, чем быть по-настоящему мертвым.