Аракчеев

Подобное кажется невероятным — это так не похоже на Аракчеева, но это факт. Его терзания, скверное душевное самочувствие, желание удалиться от императорского двора отчетливо и вполне искренно звучали в письмах, которые слал граф из-за границы И. А. Пукалову. «Я всегда в оном несчастлив, что обо мне дурно думают и всегда считают, будто я хочу колкости писать, говорить и даже думать, — признавался он в письме к Пукалову от 20 марта 1813 года, — но я в молодых летах оным пренебрегал, быв чист в своей совести, а ныне со старостью, хоть и больно уже оное слышать, но быв прав, так оставляю в покое. Я, любезный друг, на вас самих сошлюсь; на что мне писать колкости, ибо я никакою частью не управляю, ни одной души не имею у себя в команде, ни за что не отвечаю; так к чему же мне и с кем можно колкостями переписываться? То по всем сим моим рассуждениям вы меня очень одолжите, если мне отпишете, кто сии добрые люди, которые мною так обижены; я даю вам честное слово ничего не утаить и во всем чистосердечно признаться, естли я виноват был».

Секрет плохого самочувствия Аракчеева во время заграничного похода был прост: граф-администратор оказался в окружении сплошь боевых генералов. Можно вообразить, сколь тягостно было ему, имевшему во всю Отечественную войну дело лишь с бумагами, общаться с людьми, которые имели дело с неприятельскими ядрами и пулями, с теми, кто не раз встречался со смертью и проливал за Отечество не казенные чернила, а собственную кровь. Участники кровопролитных сражений, конечно же, не молчали о своих боевых впечатлениях. Каково было слышать их рассказы генералу от артиллерии, чей мундир пропах более духом кабинетов, нежели дымом артиллерийского пороха?[165] Собственные слова Аракчеева хорошо показывают его настроение. «Естли у вас говорунов много, то их и здесь бездна, — писал граф из Франции своему другу Пукалову, — когда же даст Бог, по окончании ныне здесь дел, говоруны здешние соединятся с вашими, то и выйдет из оного осенняя туча ворон и галок, коих, я думаю, и вам случалось видеть и слышать, как оне много кричат, а понять никто не может. Кончится же тем, как устанешь их крик слушать, то придешь в комнату теплую и сядешь один спокойно».

По мере того как заграничный поход русской армии подходил к концу, самочувствие Аракчеева ухудшалось. Графа раздражало буквально всё: и то, что окружавшие его генералы получали награду за наградой, и то, что над ним беспрестанно злословили, и зимний холод, и нечистота в квартирах. Во французском городке под названием Бар-Сюр-Сен, в котором император Александр задержался на несколько дней, Аракчееву досталось помещение хуже некуда: грязное, холодное, дверей множество, на окнах по одной раме только, сквозняки сплошные, камин большой, но греющий слабо и страшно дымящий. Пришлось ему спать при температуре не выше восьми градусов и мучиться затем от зубной боли и покалываний в ухе.

В Шомоне граф чувствовал себя уже таким старым и больным, что всерьез задумался об уходе со службы в окончательную отставку. Во всяком случае он твердо вознамерился отстать от императорской свиты и съездить в Италию, осмотреть Рим, Неаполь, побывать в Голландии и, быть может, посетить Англию. Ехать в путешествие граф решил под именем майора Грузинова.

31 марта 1814 года русская армия вместе с войсками союзных государств вступила в Париж. Император Александр был счастлив. По случаю окончания военного похода генерал от артиллерии граф Аракчеев был вместе с генералом от инфантерии графом Барклаем-де-Толли произведен в фельдмаршалы. Казалось бы, граф должен был воспринять сей чин с великим удовольствием. Но нет — никакая награда не могла уже возвысить и успокоить его дух. Для генерала, который в сражениях не участвовал, мундир фельдмаршала — словно одеяние клоуна. Получить фельдмаршальский чин и стать объектом едких острот и насмешек со стороны боевых командиров — такая участь не устраивала Алексея Андреевича. Рука самодержца уже начертала приказ о присвоении Аракчееву высшего воинского звания, но граф оказался упрям: упросил Александра отменить его и остался генералом от артиллерии. И — в прежней своей тоске.

Вскоре к тоске добавилась обида — по армии шло массовое производство в следующие чины, а родных братьев Алексея Андреевича это не коснулось. Единственное, что получили они оба от боевого похода за границу, так это болезни.

Андрей Андреевич свалился в немецком городе Бремене, да так и остался в нем болеть до завершения заграничного похода русской армии. 22 августа 1814 года он умер[166].

Петр Андреевич заболел, вернувшись из Эрфурта. «Произвели бездну генералов, а об нем ни слова нету, — жаловался Алексей Андреевич Пукалову 12 апреля 1814 года. — Естли бы нельзя, казалось, его произвести самого за себя, то неужели я оное по сие время не выслужил? В первый раз от роду похвастал; везде в другом государстве я выслужил бы оное, но в России, видно, честность за ничто считается».