Аракчеевский сынок

– Она узнала это от одной женщины, которая была взята в дом Аракчеева почти со дня рождения Шумского. Кому же знать лучше, как не ей! Она все рассказала Пашуте, и даже передала много подробностей, которых Пашута не хочет покуда рассказывать.

– И вы всему этому верите?

– Совершенно, – отозвался барон. – И согласитесь, что всякий в моем положении, несмотря на скандал, немедленно взял бы свое слово назад. Если бы я знал, что граф Аракчеев знает эту тайну и все-таки желает считать господина Шумского своим сыном, все-таки пожелает сделать его наследником своего имени и состояния, то тогда признаюсь вам…

Барон пожал плечами и прибавил:

– Не знаю, как бы я поступил. Побочный сын или приемыш – что лучше? По-моему, приемыш лучше. Если бы граф, хотя бездетный, хотел иметь сына, то лучше было бы, честнее было бы, взять приемыша и воспитать, нежели, будучи уже женатым, прижить ребенка с какой-то женщиной. Ну, да это все, – прибавил барон, – рассуждения, к делу не идущие. Я хотел сказать, что когда я писал письмо господину Шумскому, мною руководила уверенность, что сам граф Аракчеев обманут, ничего не знает, а что теперь, когда все раскроется, граф сам прогонит от себя своего обманным образом полученного подкидыша. И тогда – представьте себе мое положение, мое, барона Нейдшильда, потомка древнейшего шведского рода, человека, коего предки отличились во времена Карла XII, один из них даже…

– Но кто же вам сказал, – перебил Квашнин, – что граф сам обманут?

– Даже Густав-Адольф, – продолжал барон упрямо и не слушая, – в бытность свою…

– Но от кого же ваш Густав-Адольф мог это узнать, – возразил Квашнин.

Барон вытаращил глаза на Квашнина, потом сообразил и вымолвил с иронической усмешкой.

– Вам, кажется, неизвестно, кто такой Густав-Адольф.

– Почему же оно должно быть мне известно. Я знаю двоих, фон Энзе и Мартенса, но больше ни одного из офицеров немцев не знаю.

Барон собрался было разъяснить недоразумение, но потом легко дернул плечом и прибавил:

– Мы, кажется, объяснились. Я не могу согласиться отдать свою дочь за молодого человека, который завтра будет существовать одним своим артиллерийским жалованьем и сделается для Петербурга la bete noire[34]. Ведь на него все будут пальцем показывать. Наконец, легко быть может, что государь, узнавши, кто этот молодой человек, лишит его звания флигель-адъютанта. Хорошего приобрел бы тогда зятя барон Нейдшильд!

В это мгновенье Квашнин уже думал о другом. Он собирался спросить нечто, о чем думал еще дорогой к барону. Ему хотелось узнать одно обстоятельство, крайне важное для самого Шумского.

– Согласитесь ли вы, барон, отвечать мне на один вопрос, несколько щекотливый? Отвечая на него правду, вы бы крайне меня обязали.

– Если можно, отвечу. Если отвечу, то правду. Если не захочу сказать правды, промолчу. Я не из породы комедиантов, – прибавил барон, прищурив глаза и говоря ими: «я не ты и твои приятели скоморохи».

– Идет ли ваша дочь замуж за фон Энзе по своему желанию или по вашему приказанию? Простите, я выражусь прямо: к кому больше склонна баронесса – к фон Энзе или к Шумскому?

– Баронесса, – отозвался Нейдшильд, – молодая девушка, привыкшая почитать и уважать своего отца и слушаться его советов, полагаться на его опытность. Но, во всяком случае, баронесса так воспитана, что прежде, чем быть молодой девушкой, она, понимаете ли, avant tout[35] – баронесса Нейдшильд. Она точно так же обязана перед своими предками…

Но при слове «предки» Квашнин уже нетерпеливо задвигал руками и ногами. Эти предки, путаясь в его беседу с бароном, до такой степени раздразнили его, что мягкий Квашнин готов был разругать их всех самыми крепкими словами.

– Из ваших слов, – выговорил Квашнин умышленно, – я заключаю, что баронесса имеет склонность к Шумскому и выходит за фон Энзе по вашему приказанию.

– Это до вас не касается, – отозвался барон резко.

– Совершенно верно-с. Это до меня не касается, но тем не менее это правда. Скажите: нет.

– Не скажу. Может быть. К несчастию. Но это пройдет!

И при этих словах барон встал с места.

Квашнин поднялся тоже и поклонился. Барон положил руку в руку и начал слегка потирать их, как бы от легкого холода. Вместе с тем он слегка наклонялся, отпуская гостя.

Квашнин хотел иронически улыбнуться, но вдруг вспомнил, что один из офицеров их полка, которому товарищи перестали подавать руку, тоже каждый раз горделиво ухмыляется.

Квашнин холодно, но низко поклонился и вышел.

LII