Аракчеевский сынок

– Удивительно! Inimaginable![24] Знаете ли, mon cher monsieur[25] Андреев, что вы удивительно похожи на ординарца или докладчика у господина графа Аракчеева. Я сейчас к нему являлся и имел беседу. Не будь вы здесь, побожился бы, что это вы сами. Брата у вас нет?

– Точно так-с, – поспешил выговорить Шумский, – у меня есть двоюродный брат, но замечательно похожий на меня. Совершенно родной брат! Совершенно близнец! Он военный, при графе состоит. Это он по всей вероятности и был.

– Ну вот. Une ressemblance extraordinaire[26]. Вы напрасно пожаловали сегодня, я вас не ожидал. Дела никакого нет, можете отправляться.

Шумский уже довольный, почти счастливый, двинулся.

– Un moment[27], г. Андреев. Ваше жалованье?

– Успеется, барон, успеется.

– Странно! Как хотите.

Через минуту Шумский был уж на подъезде, весело улыбался и бормотал вслух:

– Как все просто обошлось, даже глупо. Слава тебе Господи! От осла отбоярился, теперь только как с медведем справиться. Скажу, пол-лоханки крови вышло. Что же, мне было – весь дворец перепачкать.

И Шумский, снова наняв извозчика, двинулся домой. Он был так доволен и счастлив, что избегнул удачно рокового события, что начал что-то напевать. Затем, треснув извозчика по плечу, он обещал ему рубль целковый и стал расспрашивать, как его зовут, из какой он губернии и сколько ему лет.

Поворачивая из улицы на набережную Невы, Шумский заметил на тротуаре девчонку лет тринадцати, грязно одетую, почти обтрепанную, худую, с бледным лицом. Она сидела на тумбе, подтянула к себе босую ногу и, – держа в руках большой палец ноги, внимательно разглядывала его. Около нее лежал на панели огромный серый узел, по-видимому, с бельем.

Когда Шумский поравнялся с девчонкой, она уже встала и начала со страшными усилиями взваливать на себя огромный узел, в котором, по-видимому, было более пуда веса. Стараясь взвалить на себя узел, девчонка вдруг потеряла равновесие. Узел шлепнулся на панель, а она, поскользнувшись, упала тоже около него.

– Стой! – заорал Шумский так, что извозчик вздрогнул и повис на вожжах.

Офицер соскочил с дрожек и подбежал к девчонке так быстро, что даже напугал и ее.

– Что? Белье? Тяжело? Далеко несешь? – выговорил он.

Девочка, оторопев, не ответила и, поднявшись на ноги, только косилась на барина.

– Белье?

– Белье-с, – тихо отозвалась она.

– Далеко ли несешь?

– А вон туда, – махнула она худой, костлявой рукой.

– Далеко ли?

– Далече.

– Извозчик, – крикнул Шумский. – Иди, что ли, слезай. Ну! Вот бери узел, вали на дрожки.

Подошедший извозчик вытаращил глаза на барина; но Шумский вынул блестящий целковый из кармана, сунул ему в руку и крикнул уже сердито:

– Очумел? Вали узел на дрожки, сажай девчонку и вези куда надо.

Через несколько мгновений узел был на дрожках, а между ним и извозчиком, кое-как, как на облучке, села не столько обрадованная, сколько изумленная, почти испуганная девчонка.

– Ну, отвези ее, куда след. А смотри, обманешь, я тебя разыщу и в полиции выпорю.

– Как можно, помилуйте. Нешто возможно, – возопил извозчик обидчиво.

И быстро собрав вожжи, он оглядывал и девчонку, и узел, и лошадь, с таким выражением лица, как если бы случившееся было вовсе не нечаянностью, а ожидалось им еще издавна, как будто во всем случившемся была самая главная задача всей его жизни.

Дрожки с покачивающимся огромным серым узлом двинулись в обратную сторону, а Шумский пошел пешком к берегу с намерением нанять лодку и переехать Неву, а то и покататься. На душе его было весело, радужно, изредка в голове возникал вопрос:

– А граф? Его родительское сиятельство? И тут же был ответ:

– А черт его побери! Хоть разжалывай в распросолдаты. Мне Ева и Ева! А там все, – хоть трава не расти!

XXII

Неожиданное происшествие, встреча с бароном, сначала опасное, но затем благополучно окончившееся, так подействовало на молодого человека, что он забыл самое главное. Шумский забыл, что в это самое утро Авдотья должна была побывать у Пашуты и сказать ей свое страшное слово.

А, между тем, в те самые часы, когда Шумский скакал во дворец и на Васильевский Остров, успев по дороге перерядиться, Авдотья явилась рано утром в дом барона Нейдшильда.

Сначала напившись чаю в комнате Пашуты, мамка начала издалека, намеками предупреждать свою приемную дочь, что у ней есть нечто крайне важное до нее.

– Ты должна, Пашута, – говорила Авдотья, – всей душой послужить Михаилу Андреевичу.

– Не могу и не могу, – отзывалась Пашута, грустно мотая головой.

– Теперь так сказываешь. А когда я тебе выкладу все, что есть у меня на душе, ты мысли свои переменишь. Скажу я тебе такое одно диковинное слово, что ты на самую смерть пойдешь за Михайло Андреевича.

Пашута недоверчиво улыбалась и морщила брови.

«Такого слова нет, – думалось ей, – чтобы я за этого сатану хоть палец на отруб дала, а не только душу погубила».

Наконец, проснулась баронесса и позвала к себе любимицу.

Покуда Ева одевалась, а продолжалось это чрезвычайно долго, Авдотья сидела в горнице Пашуты, понурившись, угрюмая, грустная и все вздыхала.