Аракчеевский сынок

— Ничего-с. Молчит, как есть истукан. Да она, Михаил Андреич, всегда была какая-то деревянная. Ее кнутом не проймешь, а уже словами где же! — с усмешкой и отчасти с озлоблением произнес молодой малый.

— Что же, тебе не жаль сестры-то, что ты эдак… — невольно заметил Шумский.

— Чего мне ее жалеть-то, каналью эдакую. Истинно вы изволили ее ругать. Хуже канальи, хуже собаки. Из-за нее такая у нас неразбериха было вышла, что эдакой и не расхлебать. Вы ведь сами не видите, как истревожились, исхудали за это время. Вестимо, Авдотья Лукьяновна тоже не без греха. Чего-то такого, прямо скажу, наболванила, как вы изволите говорить. А все-таки, и та собака — не пользуйся глупостью людской. Я бы вот что, Михаил Андреич, вам предложил. Теперь Пашутка сидит, молчит, а коли будет она нас беспокоить, орать, что ли, примется или буянить в чулане, то позвольте мы с кучером ее здесь на конюшне успокоим. Ведь розги-то и в Петербурге можно купить, для этого незачем посылать в Грузино.

Шумский слушал, глядя в лицо малому, и думал: «Какие, однако, скоты, эти хамы крепостные. Ведь Пашутка искренно всегда любила своего братишку, а этот негодяй теперь сам же предлагает ее пороть. Добро бы я сделал это со злобы. Мне она нагадила. А ведь этому щенку она ничего, кроме добра, не сделала. Да. Уж именно крепостные люди — не люди, и, как сказывается, хамское отродье».

— Так позволите, Михаил Андреич, — выговорил снова Васька. — Мы с кучером, двое…

— Что?

— А наказать здесь. Я так слышал, вы желаете ее отправить в Грузино. Не стоит того. Я говорю, мы здесь ее уймем. Только, вестимо, лучше бы рано поутру, либо ночью. А то, будет если очень визжать на конюшне, соседи начнут опрашивать. Оно хотя беды нету, то и дело слыхать в Питере орут во дворах люди. А все бы лучше ночью, повадливее, без огласки.

— Эк ты разболтался, — невольно удивился Шумский. — Что у тебя на нее за зуд? Или она и тебя чем доехала?

— Меня? — выговорил вдруг Васька. — Она меня, подлая, так доехала, что я бы ей голову оторвал, не то, что кнутом. Вот что! Я ее тоже видеть не могу. Так бы ей косу и вытащил из головы вон.

— Чудно! — вслух подумал Шумский. — А чем она тебя доехала.

— Ну уж это, Михаил Андреич, позвольте лучше в другой раз. Да и дело-то оно для вас пустое. Мне-то оно обидно, а для вас совсем нестоющее внимания.

Васька вышел из горницы, но вернулся через несколько времени и доложил, что Иван Андреевич просит позволения прийти.

— Зови, зови. Еще бы.

Шумский встал, подошел к столу и, взяв 50 рублей, стал, улыбаясь, среди комнаты.

Шваньский, тихой походкой и немножко сгибаясь как всегда, вошел в кабинет и, притворив дверь, остановился почти у порога.

— Подойди. Что же? Молодец! Спасибо тебе. Я эдакой удачи и не ожидал. Ведь она тоже хитрая. Не знаю, как поддалась твоему Краюшкину. На вот тебе, — протянул он деньги.

Шваньский быстрым ястребиным взором глянул на кредитные билеты. Видеть он ничего не мог, но догадался, почуял нюхом, что сумма невелика.

— Как можно-с. Ни за что! Я не наемный! Какое? Я у вас в долгу, — выговорил он, отстраняя деньги.

— Пустое. Бери.

— Ни за какие тоись пряники. Как угодно, Михаил Андреич.

Шумский остановился и как бы что-то вспомнил.

— Тут пятьдесят, — выговорил он.

— Сколько бы там ни было. Я у вас в долгу…

Шумский совсем вспомнил. В чем дело, догадаться было нетрудно, так как подобное повторялось довольно часто.

— Ах ты жидовина эдакая! Да у меня теперь мало денег.

— Помилуйте, разве я…

— Ну ладно, — перебил Шумский, и, вернувшись к столу, он бросил пятьдесят рублей, потом полез в портфель, достал одну сотенную бумажку и двинулся снова к Шваньскому.

— Жидовина как есть. Ну да Бог с тобой. За это стоит.

— Да я, Михаил Андреич… ей Богу-с…

— Что? И этого мало? Ну шалишь, брат, бери. А то ни гроша.

— Если изволите приказывать, я ослушаться не могу, — ухмыльнулся Шваньский и, взяв ассигнацию, стал, ёжась и переминаясь на месте, вертеть ее в руках.

— Вот если позволите, — начал он. — Если уже дело пошло насчет денег, то, если позволите вам напомнить, что за самое за это питие я тогда свои отдал.

— Какое питие?

— Ну эта, стало быть, микстурка сонная, что я привез. Вы изволили на дорогу деньги давать, а за микстурку я свои сто рублей отдал.

— Ну нет, брат, это погоди. Будет ли еще толк от этого пития. Коли ничего не выйдет, я тебе ничего и не дам. А коли беда выйдет, я тебя изувечу. Вместо рублей кулаками буду подчивать. Да вот еще что. По сю пору не испробовал ведь ни на ком. А без этой пробы, я такого греха на душу не возьму, чтобы неведомую бурду над баронессой пробовать.

— Так позвольте мне представить кого. Что же время-то терять, — возразил Шваньский. — Я достану кой-кого для испробования. Вы будете спокойны, а я при деньгах. Прикажите.

— Вестимо. Да кого?

— Да уж я представлю. Только прикажите.

— Не знаю, — протянул Шумский, — не знаю. Это дело такое. Вся сила на ком пробовать. Ведь нельзя же на каком саженном солдате-мужике. Ему, черту, может, ничего не сделается, а девица молодая помереть может. Эдак нельзя. Надо пробовать на ком-либо совсем подходящем.