Аракуш [авторский сборник]

Только что отслоились, осели из розовой мути горы по сторонам, всё мягкие ещё и зыбкие в очертаниях, только что упало вниз и чуть заянтарилось и чуть залиловело море вблизи, ещё не вспомнившее о досадном дневном горизонте, а чайки — беспокойный народ! — уже развизгивали-раззванивали по всему побережью сложенную ими вчера балладу о том, как безусый тонкий человек унёс в рыжем мешке большого грифа, одного из самых больших и самых старых грифов в этом краю.

В это время рыбаки — семь человек на баркасе — только что отчаливали от пристани, готовясь плыть вёрст за шесть в море, смотреть крючья, вчера — чуть стих прибой — поставленные на белугу.

В это время от прибрежных камней, покрытых львиной рыжей шерстью водорослей, отплывали в места поглубже ночные разбойники — морские ерши, все состоящие из огромной пасти, ненасытного брюха и колючек, прочных, как копья.

В это время сторож, потушивший маяк, всю ночь мигавший переменными огнями, торопливо переругивался со стариком, уборщиком улиц, спешившим на колченогой лошадёнке до полного рассвета смести и вывезти конский навоз с белой набережной.

И ещё — в это время рано встававший, чтобы не опоздать на дальнюю работу, — Яков Кузьмич вышел на крылечко умыться и, развозя по волосатому лицу воду из кружки, вспомнил про раненого Графа.

— Грах! — позвал он тихо. — А, Грах!

Но Граф не подошёл. Графа не было на соломе. Только из клетки, очутившейся уже на середине двора, твёрдо вылезала его задняя лапа, упёршаяся в землю и неподвижная.

Бормотнул Яков Кузьмич с недоуменной тоской и большой горестью:

— Ну, не проклятая ли птица!..

И, не кончив умываться, с засученными рукавами, с мокрой бородой, стал над клеткой, сверху смотрел на эту лапу чёрную, качал головой.

— Эх, Грах ты мой, Грах любезный!

Чёрная лапа закоченела.

Вынимал он потом из клетки Графа и грифа вдвоём с Колей. Перебитое крыло орла висело на одном сухожилии. Когтей его, зажавших рёбра собаки, нельзя было разжать, как нельзя было разжать пасти Графа, зажавшей его голую шею.

Один глаз собаки был выклеван, другой открыт и блестел тусклым стеклом.

Глаза птицы потухли. Перья на груди сбились в кровавый ком.

С пухлыми от сна веками, подслеповато хмурясь и отбрасывая волосы, стояла Ксюта и по-отцовски качала головой в сторону Коли.

— Да до-ро-гая ж ты моя собачка драгоценная! — причитала на «о» её мать со слезами в морщинках около широкого носа.

Поглядел на неё Яков Кузьмич, почесал в бороде, хекнул коротко и ударил Колю двупалым кулаком в спину.

Грифа не пожалел никто.

1927 г.