Он завел литанию жертвам геноцида, заставив тем самым Суркова кивать и извиняться. Григор настаивал, чтобы Донна показала своему гостю воспоминания о геноциде, написанные ее отцом; но Донна, в замешательстве опустив глаза, сказала, что отец ее очень слабо владел английским и что его почерк почти невозможно разобрать. Ей стало еще больше не по себе от смущения, когда Григор заявил, что у него ничуть не ухудшился сон, когда армянский террорист взорвал какого-то крупного турецкого чиновника.
– Что за дерьмовый мир, – сказал Сурков, тяжело вздохнув. Он глотнул бренди, осушив стакан. Вкус был сладкий. Он понял, что по ошибке налил в стакан для бренди зеленый шартрез, и спросил, не осталось ли кофе. Донна сказала, что ничего не стоит приготовить еще один кофейник. Она прошла на кухню, и Виктор нетвердой походкой последовал за ней. Прислонясь к дверному косяку, он смотрел, как она засыпает кофе в кофеварку, укладывает тарелки в посудомоечную машину («Чудеса Америки!» – заметил он со смешком) и протирает тряпкой электрогриль.
– У меня есть для тебя подарок, – сказал он, чувствуя, что говорит неразборчиво.
– Да? Прекрасно! И где он?
– Это стихотворение. Хотел бы тебе его прочесть. Надеюсь, что помню его. На русском оно зарифмовано, но по-английски я рифмовать не умею. Это довольно грубый перевод. Называется «В двух странах».
Пока тихая женщина-скульптор средних лет стояла к нему спиной, склонив голову и следя за кофеваркой, Сурков начал читать стихотворение – несколько смазанным голосом, но с ритмическими, взволнованными интонациями, которые всегда появлялись у него при обращении к Музе… Он читал по-английски, но самому ему слышались изначальные строки, написанные по-русски:
То есть они выглядели черными на той фотографии, теперь я вижу, что они у тебя каштановые, но все равно очень красивые…-
Ну, вообще-то я не знаю, бывало с тобой такое или нет, просто это хорошо ложилось в стихотворение…