Арбат, режимная улица

– Я ненавижу храп, – сказала она. – Когда храпят, мне всегда кажется, что это смерть идет. Я не хочу смерти.

Микита, услышав этот разговор, побледнел: он тоже не хотел смерти.

Потом госпожа Гулька допрашивала – не громко ли я разговариваю? Не шумно ли дышу? Не люблю ли я сладкого? У нее уже был мальчик, который любил сладкое, этот мальчик ее обокрал.

– Я не терплю живых мальчиков, – говорила она, – мальчиков, которые смеются, улыбаются, бегают. Зачем? К чему? Чтоб тебя не было слышно: на цыпочках ходишь, на цыпочках живешь.

– Он умеет жить на цыпочках, – сказала тетка. – Его дед так жил, его отец. Как же ему не уметь?

– И не то хорошо, что хорошо, – продолжала госпожа Гулька, тыкая в меня клюкой, – а то, что мне кажется хорошо. И если я говорю: это черное, так это черное, и хоть бы оно было белее сахара, все равно – оно кажется тебе черным.

– Ему покажется черным, – обещала тетка. – Он знает, что такое черное и что такое белое.

– И запомни: ты – фу! – и Гулька подула на ладонь. – Ты даже не мальчик, ты – фу! – и она снова подула на ладонь.

– Он знает, что он „фу", – сказала тетка, – он не имеет о себе понятия.

– Ну, теперь ты – мальчик на побегушках, – засмеялась госпожа Гулька. – А ты знаешь, что такое мальчик на побегушках?

И, как бы собираясь послушать, что я скажу, госпожа Гулька прикрыла глаз и стала похожа на злую птицу. И я вдруг вспомнил, что однажды во сне я уже видел такую птицу с глазом во лбу и длинным крючковатым клювом. Она сидела на дереве, а увидев меня, слетела и, накрыв черной тенью, хотела клюнуть. Когда я с криком проснулся и рассказал тетке сон, тетка сказала, что это была смерть, которая летит над землей и клюет зазевавшихся людей.

– Нет, я вижу, ты не знаешь, что такое мальчик на побегушках, – не вытерпела госпожа Гулька. – Так слушай!

Тут она широко раскрыла рот, вынула зубы и начала так:

– Еще темно на дворе, а твои детские глазки уже открыты. Не ты ждешь, пока петухи закричат „ку-ка-реку", а петухи, услышав твой голос, кричат „ку-ка-реку". Что же ты делаешь? – спросила она вдруг, и длинный крючковатый ее нос заудил на подбородке. – Слушаешь, как птички чирикают? На такого мальчика похоже, чтобы он слушал, как птички чирикают… Нет! – И она стукнула клюкой, которая тоже, казалось, сказала: „Нет!" – К другому ты прислушиваешься! Ты на цыпочках идешь по „Португалии" и прислушиваешься, как храпят клиенты: приятно ли, сладко ли им храпетъ? И если храпят и посвистывают, то хорошо. Хорошая музыка! Приятная музыка! И тогда ты начинаешь. Они выставили ботинки. Ботинки – это человек. Лаковые ботинки – лаковый человек, грубые ботинки – грубый человек. Какие ботинки ты лучше чистишь?

– Лаковые, – подсказывает тетка.

– Лаковые, – отвечаю я.

– Молодец! – сияет госпожа Гулька. – На! Поцелуй за это руку. – И она сует мне в зубы свои холодные и дрожащие костлявые пальцы. – Они вывесили платья, ты и платья чистишь, чтобы ни одной пушинки не осталось. Сколько пушинок, столько щипков, и не красных, а черных! Я буду считать пушинки, ты будешь считать щипки и чернеть. Так смотри, будь лучше розовый.

– Мальчик мой розовый! – запричитала тетка.

– После начнутся звонки, – продолжала госпожа Гулька. – И каждой заспанной роже, какая бы она ни была: в рябинах или прыщах – не твое дело, – ты должен улыбнуться. Если клиент желтый, желтее смерти, ты удивляешься: „Ах, как вы поправились за сегодняшнюю ночь!" Если он жирный, но не хочет быть жирным, ты говоришь, что он похудел. Если рябой от оспы, ты ни слова об оспе не говоришь. Нет на свете оспы. – И она постучала клюкою, которая подтвердила: „Нет на свете оспы!…" – Один, просыпаясь, зевнет: „А-а", другой скажет: „Б-р-р!" И ты должен знать, кто зевнул „A-a" и кто сказал „Б-р-р", чтобы одному принести лед, а другому кипяток. Пятый номер начинает день с табака, шестой с варенья, седьмой тоже с табака. Но одному табак нужно натереть мелко, а другой умрет, если увидит мелкий табак…

Ты думаешь – конец? – ехидно спросила госпожа Гулька. – Нет! Теперь я встала, и я звоню. Ты подаешь мне утренний стакан чая, и он возвращает меня к жизни. – И она завыла, зашипела, зашептала, словно она вот сейчас возвращалась к жизни. – И чтобы чай не был слишком горячий, но чтобы и холоден не был, Боже тебя упаси! А как раз такой, как я люблю, не темный и не светлый, не сладкий, но и не горький. Утром я злая! Но и вечером я злая. Я всегда злая, если захочу… И если этим стаканом чая ты захочешь меня отравить, я узнаю. Меня десять раз травили, ты слышишь? Ты еще только думать будешь и спрячешь яд, а я узнаю и этот яд вложу тебе в ротик, и не на своих тоненьких ножках ты отсюда уйдешь, а зелененького, на черных носилочках, тебя вынесут. А я буду пить свой утренний стакан чая!…

– Бу-бу-бу, – засмеялся Микита.