Трудно сказать, в чем дело, но когда с военного снимают пояс, он уже не человек, он и сам не чувствует себя человеком, и никто уже не считает его за человека, он вне закона, и делать с ним можно все что угодно.
Хмуренко было лет двадцать пять, у него была черная лихая челка, мелкие черты лица.
В это время прибежал особист, худой, обугленный, словно сожженный в огне цыган.
— Допрос, — шепотом, одними губами, так, чтобы не слышали рядом, сказал он командиру бригады.
Гоша повернул к нему свое красивое, смелое лицо и внимательно, насмешливо взглянул на него.
— Потом.
— Когда потом? — спросил особист, чуть громче, настойчивее, и цыганские глаза его засияли.
— Там допросят, — сказал Гоша и, уже поворачиваясь к нему, показал на небо.
— Допрос, допрос, — надоедливо повторял начальник особого отдела, — как я оформлю?
— Спишется.
— Допрос, — жестко повторил цыган, и глаза его уже горели потусторонним огнем.
— Отставить! — сказал Гоша и выругался кратко. Все произошло очень быстро.
— За мародерство, за оскорбление звания партизана расстрелять! — звонко прокричал Гоша.
Казалось, Хмуренко еще не понимал, в чем дело, он смотрел как-то жалко, даже чуть улыбался, будто ему поставили двойку и ему немножко стыдно.
Звякнули сразу несколько затворов, и три бойца подняли винтовки, а Хмуренко все еще стыдливо, жалко улыбался.
Он стоял у бесприютных кустов, один, и вокруг небо, облака и ветер, и три бойца целились в него.
Я отвернулся.
— Сто-ой! — дико закричали со стороны. — Там животина.
— Отставить, — сказал Гоша. Бойцы опустили винтовки.
Из кустов позади Хмуренко вышла лошадь.
Она вышла на подогнутых, слабых ногах, взглянула на происходившее и жалобно заржала.
Начальник штаба подбежал и хлыстом прогнал лошадь.
— Давайте, — сказал он. — Можно.
Бойцы снова подняли винтовки, а Хмуренко стоял, оглядываясь, чего-то все еще ждал, как бы до конца не понимая, что хотят с ним делать.
Три винтовочных выстрела слились в один, и Хмуренко упал, и лежал неудобно, подогнув под себя ногу, и стал похож на кучу старого тряпья.
Сразу же все молчаливой толпой окружили то, что лежало на земле, скрючившись, посиневшее, фиолетовое, будто вся кровь от удара выстрелов вскипела и застыла фиолетово.
Кто— то беспорядочно и поспешно начал стаскивать с него хромовые сапоги, еще один толчком перевернул его, и обыскал карманы, и вытащил какую-то перевязанную резинкой пачку бумаг, письма, фотографии, и передал особисту, который, не глядя, спрятал их в карман, достали еще алюминиевую ложку, потом его потащили в кусты, там уже несколько партизан, стуча лопатами, рыли могилу, лопаты были в глине.
Партизаны, разговаривая, расходились в разные стороны.
Гоша зажег спичку и закурил трофейную сигарету.
— Ладно, спишется, не такое списывается.
Кому— то списывается, а ему, Гоше, юному, храброму, до безумия храброму, патриоту, неужели одна чепуховая жизнь не спишется.
— Ха! Что? Для себя это делаю? Для своей корысти? Для дела. Пример!
Мне стало как-то не по себе. Мне казалось, что он так же легко, для примера, может и меня расстрелять, и комиссара, и начальника особого отдела, и старика, и старуху, и ребенка, попа, пастуха…
Я огляделся. Вокруг мертво стояли дома, и это были странные, удивительные в своем соседстве дома, каменные барские палаты, приятные своей соразмерностью, и рядом тоскливые краснокирпичные доходные дома, закопченные копотью буржуек, и серая, голая, рациональная коробка Корбюзье постройки тридцатых годов, и новый мощный генеральский бетонный корпус с колоннами и башенками излишеств. На разных этажах окна то зажигались, то внезапно гасли, ночная таинственная жизнь, неизвестная мне и чужая, вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла, и это было похоже на азбуку Морзе, на точки и тире, тире и точки, будто огни города переговаривались между собой и что-то сообщали свое, сокровенное, уходящее в небытие. А некоторые окна стойко пылали всю ночь. Там пировали, или готовились к экзаменам, ила, может, кто-то умирал, или уезжал навсегда и прощался, а может, это был обыск.
Как бесконечна ночь, когда не спишь, она длиннее всей жизни.
Я сидел на заснеженной скамейке в сквере неизвестно где. Города не было, и ночи не было, ничего не было. Какое-то безвоздушное, безвременное пространство. Что-то внутри истончилось, надломилось. Я исчерпал себя и больше не хотел думать, переживать, уклоняться.
Не было сил встать, пойти, и снег засыпал меня, и снова все ослепло и оглохло вокруг.
Пробежала мимо кошка, потом вернулась и остановилась передо мной. Черная кошка в снегу, с зелеными глазами. Ее зеленые глаза сверкали во тьме и молча что-то мне говорили. И мне вдруг показалось, что она приняла меня за кошку, которая только притворяется человеком. Я встал, и отряхнул снег, и пошел. Зеленые глаза долго и затаенно смотрели вслед.
Млечный Путь, пыля лад городом, медленно двигался к рассвету, одинокий неоновый свет бесцельно мерцал и струился, алым сумраком окрашивая смежные крыши.
Я так устал, что уже ничего не чувствовал и будто бесплотной тенью двигался по тротуару, и было все равно, куда идти.