Арбат, режимная улица

– Вы можете по-еврейски ругаться, торговаться, Богу молиться, друг другу головы разбивать, – говорила Канарейка, – но разве можно в таком доме говорить по-еврейски? – Она оглянулась на портреты, и те, казалось, отвечали: „Ни в коем случае нельзя!"

– А что, если бы услышал поручик Беребендовский, танцевавший у меня на паркете? – ехидно спросила Канарейка. – Или грек Попандопуло, который ел у меня сливочный торт и говорил: „Сколько я ел, а такого сливочного торта еще не ел". Они бы ничего не сказали, но мы бы уже больше не слыхали, как звенят шпоры поручика Беребендовского, мы бы уже больше не видели, как господин Попандопуло ест сливочный торт.

– Он еще будет по-еврейски улыбаться, – сказал старичок с мухой. – По-еврейски хохотать, по-еврейски хлеба просить.

– Я не люблю еврейской улыбки, – вскричала Канарейка, – еврейского смеха, еврейской просьбы! Я у графини была, я у нее рябчика съела.

Мадам Канарейка долго еще о чем-то говорила, но я ничего не слышал: непонятный Попандопуло носился передо мной со своими греческими усами и грозил мне за то, что я задал еврейский вопрос.

– Скажи: ку-ку-ру-за! – сказал вдруг старичок с мухой.

– Кукуруза.

Все засмеялись, даже господин Канарейка, уже разрезавший поросенка, улыбнулся.

– А ну, а ну, скажи еще раз! – воскликнула мадам Канарейка, и на глазах ее появились слезы смеха. – Боже! – обратилась она снова к еврейскому Богу. – Что это у них, евреев, такое в горле, что они не умеют даже сказать „кукуруза"!

– Ах, эти евреи! – сказал мосье Франсуа, хотя по черным глазкам его, по выгнутому носу видно было, что и он еврей, но весь его вид говорил, что у него случайно черные глазки, случайно выгнутый нос.

– Как по-вашему, – спросила мадам Канарейка, – если бы поручик Беребендовский услышал бы это, он бы умер?

– Конечно умер, – ответил старичок. – Вы еще спрашиваете?

– Боже, – проговорила она, закрывая глаза, – я себе представляю эту картину.

И старичок тоже закрыл глаза, тоже переживая эту картину, но сейчас же открыл их и посмотрел: цел ли еще поросенок, не съела ли его бабушка, пока он закрывал глаза. Но, открыв глаза, он только увидел на своем носу муху.

Эта муха, которая на самом деле не была мухой, сидела на самом кончике носа; старичок, на что бы ни смотрел, всегда видел муху и всегда все преувеличивал.

Вдруг он заметил у меня прыщик и воскликнул:

– А не нарыв ли у тебя?

– А он не заразный? – испугалась мадам Канарейка.

– Конечно заразный! – воскликнул старичок, глядя, на какие куски – большие или маленькие – Канарейка делит поросенка.

– Опасно заразный! – радостно проговорил он, увидев, что ему достался большой кусок, и поспешно стал есть.

– Дети, он вас заразит! – пролепетала мадам Канарейка, заедая испуг вареньем и запивая чаем.

Она отхлебнула чай и вдруг схватилась за грудь, будто ей всадили иглу в сердце. Дело в том, что весь чайный прибор – и чайник, и чашечки, и блюдечки были с изображением птиц с синими клювами. У Гоги и Моги – маленькие птицы, у старичка – побольше, а у мосье Франсуа – самая большая птица, но все с синими клювами. И вдруг мадам Канарейка увидела, что на чашке, из которой она пьет, птица – с зеленым клювом.

– Я что-то вижу… – прошептала она. – Чай горький…

И старичок проверил: не зеленый ли клюв и на его чашке? И отхлебнул чай: сладкий ли? И только тогда успокоился.

А за столом уже шло обсуждение: что можно от меня подцепить и как можно вылечиться. Высказывались самые ужасные подозрения: нет ли у меня глистов, и не едят ли меня черви, не пьют ли они мою кровь? И бабушка в чепце с лиловыми лентами советовала подвесить меня за ноги и подставить ко рту чашку с горячим молоком – черви сейчас же вылезут.

Каждый хотел найти у меня такую болезнь, которой он сам болеет, находил ее и после этого чувствовал облегчение, словно половину болезни передал мне.

– А не заикается ли он? – говорили они и ели поросенка. – Или, может быть, наоборот – у него пулеметность?

– А может, у него заячья губа?

В суматохе кто-то даже предположил у меня размягченность мозга, и, увидев в углу человечка с лысой головой цвета зеленого помидора, с тоской жующего поросячью челюсть, я понял, кто это предположил.

– Все возможно, – шептала мадам Канарейка, – у такого мальчика из Иерусалимки все возможно…

И уже все, кто ел и молчал, бросили есть и, угождая мадам Канарейке, увивались вокруг меня, чтобы хоть что-нибудь еще найти – прыщик какой.

Старичок протиснулся ко мне, уверяя, что знает все болезни и по одному пятнышку откроет болезнь, и не только ее, но и те, что тянутся за нею. Его опередил горбун, оттолкнувший старичка и вставший передо мной.

Вьюном он вился вокруг меня, таща за собой горб, все оглядывая, все высматривая.

И наконец нашел: он увидел пятнышко, нежное черное пятнышко, какое было и у матери моей на том месте, где шея переходит в грудь, – мать передала его мне.

– А-а, – засмеялся он. – Вот же оно! Я же знал. – И ногтем пытался сковырнуть пятнышко, чтобы всем показать.