Арбат, режимная улица

– Б-р-р! – и, ухмыляясь, показал кулак и даже присел, чтобы я лучше этот кулак рассмотрел. И тогда-то я увидел, что Бульба совсем не такой, каким он мне казался: усы его были не красные, а зеленые, и только снаружи крашенные; нос, весь в фиолетовых жилках, был, кроме того, покрыт волдырчиками, – казалось, стоило только их тронуть булавкой, брызнет вишневая настойка; глянцевое лицо его было на самом деле покрыто черными угрями, и под носом, в ушах и в других самых неподходящих местах торчали пучки белых волос.

– Видишь? – спросил Бульба,

– Вижу, – ответил я, рассматривая кулак и удивляясь его величине.

Мы были уже далеко, а Бульба все показывал кулак, словно радуясь, что нашел способ развеселить меня.

Госпожа Гулька

– Тебе нельзя в „Португалию" – сказала тетка отцу, – там все попрыскано одеколоном!

Отец остался у ворот, а мы с теткой вошли в попрысканную одеколоном „Португалию" и попали в ярко-красную залу с позолоченными столбами, увитыми пестрыми гирляндами бумажных роз. Низенькие двери вели из залы в меблированные комнаты. На дверях висели ярко-желтые занавеси с пышными красными цветами, больше похожими на птиц, а на стенах – кабины глядя на которые тетка ахала и кричала на меня чтобы я не смел глядеть.

Во всю длину залы вытянулся торжественный стол с разбитыми блюдами, объедками и бутылками в которых уже не было вина; посредине его стоял самовар накрытый румяной куклой в широкой юбке, которая будто напившись чая, отдыхала на самоваре. Крысы с писком пробегали по столу, а важный кот с пушистым хвостом и усами до пола глядя на них урчал но не трогался с места – так он нажрался. С потолка, как гроб свисала огромная потухшая люстра, и на входящих смотрела труба граммофона. В чадном воздухе, еще не остывшем от веселья, казалось, носились крики, стоны хохот и пьяный храп – все, что было и будет, когда снова разгорится люстра над столом.

В это время поднялся спавший на бочках, в углу человек с толстым красным лицом и без бровей, сам похожий на ожившую бочку.

Послышалось ворчанье, шипенье, шептанье, и сначала в дверях показалась клюка, которая как бы указывала дорогу, и за ней – нарумяненная старуха в рыжем парике, с длинным крючковатым носом – казалось что он что-то искал на подбородке, и у старухи было такое выражение лица, будто она с самого рождения всем го-ворила: „У-у-у!"

Она шла и все шептала, как бы торопилась до смерти своей все высказать. У нее был полон рот золотых зубов, и, когда она шептала, они стучали.

Птичьи клетки висели вокруг, и птицы, увидев старуху, стали биться, выглядывая цветными глазками, но старая погрозила клюкой, чтобы не смели биться и выглядывать цветными глазками. Воробьи сели на подоконник и зачирикали; она и воробьям погрозила – нечего веселиться! Она удивлялась: какие они глупые – чирикают ни с того ни с сего. Кот дремал, жмурился на солнце и мяукал оттого, что ему было приятно дремать и жмуриться, а старой было неприятно оттого, что коту приятно, и она ударила его клюкой.

Из– за занавесок выглянула заспанная девица в буклях, и старуха сразу на нее: „У-у-у!" Букли исчезли; вместо них выросли чьи-то огромные усы, и старуха им точас же: „Хи-хи!", как бы извиняясь за свое „У-у-у!"

Увидев меня, старуха даже затряслась.

– Ты кто такой?

– Нам нужна госпожа Гулька, – сказала тетка.

– Я – госпожа Гулька!

Огромная эта зала с золотыми столбами и бумажными розами казалась моему детскому сердцу жилищем вечного праздника, и я поразился тому, что госпожа Гулька – старуха.

– Я – госпожа Гулька, – повторила она, стукнув зубами. – Ты кто такая?

И тетка, объяснив, кто она такая и кто я такой, и зачем я такой, – все в самых изысканных выражениях, – захотела подвести меня к ней.

– Не подходи близко! – вскричала госпожа Гулька. – Мыкита! – обратилась она к бочке, принявшей образ человека. – Понюхай – пахнет чесноком в „Португалии"?

Микита повел во все стороны носом и сказал: „Не чую".

Госпожа Гулька наставила на меня клюку. Высоко надо мной колыхался ее рыжий парик и сверкали ее золотые зубы.

– А у тебя нет веснушек? – спросила она. – Если у тебя появятся веснушки, смотри! Я не люблю.

– Не появятся, – обещала тетка.

– Я тебе дам серебряные пуговицы, – сказала Гулька, – мы завьем тебе волосы, чтобы они курчавились.

– Ой! – воскликнула тетка. – Ты будешь стоять на балконе с серебряными пуговицами, в золотой фуражке. Ты махнешь рукой – и все двери раскроются.

– А ты не захочешь быть умным? – испугалась вдруг госпожа Гулька, и Микита тоже вдруг сделал испуганное лицо. – На тебя, мальчик, очень похоже, чтобы ты захотел быть умным.

– Боже упаси! – воскликнула тетка.

– Так я тебе говорю: в „Португалии" не нужны люди с головой; ко мне приходи с одними плечами. Если ты не поймешь, твоя тетка поймет, если твоя тетка не поймет, я тебе голову отверну.

– Я сама отверну, не беспокойтесь, – сказала тетка.

– И ты, наверное, храпишь во сне? – спросила госпожа Гулька.

– Он спит, как голубь, – умилилась тетка. – Если б вы видели!

Но госпожа Гулька не хотела видеть.