Арбатская излучина

А что ж Иван Дробитько? Так восхвалявший подвиг тыла… Угодил еще и на восток. Ну это хорошо: разгром Квантунской армии, — к сожалению, эта доблестная страница еще как-то остается в тени. Он-то, Юрий, знал, какие кровопролитные бои разыгрались в небольшой отрезок времени до капитуляции Японии. Жестокая, тем более жестокая война, что в дело в основном пошли уже отвоевавшиеся на западе наши войска. И все же был сокрушительный напор, ураган, сметавший всех этих камикадзе, воздушных и наземных смертников, пронесшийся по желтым дорогам Маньчжурии до древней ее столицы.

Юрий жалел, чувствовал себя обедненным оттого, что не пришлось ему и там… А после? Иван остался в армии, скитался по дальним гарнизонам. Женился на женщине старше его. Женился после того, как ее муж был убит. Убит случайно. На полигоне. Юрий знал его. И Галину эту — тоже. Не подарок, прямо сказать. И что Иван не будет с ней счастлив — было ясно. Для самого Ивана тоже. Но — женился!

Во время войны было такое: фронтовики, потерявшие семьи, часто женились на вдовах погибших товарищей. Ну, это во время войны, тогда многое было по-другому. А тут…

Да, счастья там не было, но смерть Галины Иван переживал глубоко. Долго не женился, как-то справлялся с сынишкой. А потом вдруг подхватил какую-то молоденькую вертихвостку… Естественно, вскоре убежала от него с его же подчиненным.

Всю жизнь — в армии! Военная академия — сначала заочно, потом в Москве — что она дала Ивану? Ну наверное, понимание задач армии на сегодняшнем этапе, новое мастерство. А финал?

Объективно рассуждая, Иван мог бы, конечно, стать более значительной фигурой, чем садовый рабочий на московском бульваре. И Юрия немного царапало это обстоятельство. Но он же сам захотел!

Может быть, он, Юрий, должен был что-то для него сделать, что-то подыскать. Пораскинуть мозгами.

Так Иван же не позволил бы ему и этого. Да, хороша была бы с ним Валя. «А счастлива ли она сейчас?» — он задал себе этот вопрос и сам удивился: с какой стати! Конечно, у нее есть своя жизнь — а как же иначе? И свой круг друзей — тоже понятно. Ей не всегда нравится его окружение — ну что ж! Он не навязывает ей никого. А вот ее друг, этот Олег Михайлович, как раз принадлежит к тем людям, которые имеют о нем, Юрии, неправильное представление. Это уж точно. Ну и что? Он — Валин научный руководитель, не гнать же его из дому!

Юрий Николаевич заметил, что он — у самого метро. Водоворот часа пик втянул его в прохладный вестибюль, и он с удовольствием отдался человеческому потоку, несущему его к эскалатору.

«Это как жизнь, — подумал он. — Куда все, туда и ты. Чего там особенно выдрючиваться!»

Весна была ранняя. И если бы не приметы самой природы и то особенное, что разлито в воздухе московской весны, можно было бы догадаться о ее присутствии в городе по зеленой суете, поднявшейся на улицах.

Евгений Алексеевич привык отмечать вот эти деятельные признаки весеннего переустройства в столице: он подолгу смотрел, как высаживают деревья в сквере. Они казались мертвыми, когда их сгружали с машины: как будто там, откуда они прибыли, не было ни тепла, ни солнца. Холодные стволы безжизненно покоились в кузове машины комлями к кабине, ветками свешиваясь за открытый задний борт. Как неживые люди, уронившие голову со спутанными волосами.

И на глазах совершалось чудесное превращение: гармонично сложенное существо расправляло руки-ветки и так незыблемо, так державно утверждалось на земле, как будто славило вечность весеннего обновления. Воображение одевало голые ветки: клейкие липовые листочки мелко трепетали под ветром, кленовые ветки простирали к прохожему свои зеленые ладони с загадочной путаницей тонких линий.

Он торопился представить себе их летний убор. Почему? Может быть, потому, что не был уверен в том, что его увидит? Каждый день был словно подарок, и он перебирал эти дни, складывал в недели и месяцы, но, сколько бы их ни было, каждый день ценился сам по себе. «Как драгоценный камень ожерелья сохраняет свою собственную ценность рядом с другими», — подумал он и сам улыбнулся пышности своего сравнения.

Странно! Весна в чужих краях всегда утомляла его. В Германии она казалась почти неотличимой от туманной бесснежной зимы, уходящей незаметно, с оглядкой; без вскрытия рек, без буйного ветра. Разве лишь с благопристойным легким треском тонкого льда, затянувшего лужи в боковых аллеях Тиргартена. Или с прощальным потрескиванием поленьев в камине.

В Швейцарии весна прекрасна, но ее яркость и пышность — чересчур для русского глаза, для русского уха.

А в дальних странах, где ему довелось жить, вообще смазываются, размываются времена года. И в декабре так же спит под сикоморой бездомный нубиец, прикрывшись изорванной полой и выставив грязную ногу в пластмассовых браслетах на тротуар… И так же лениво, замедленно плывут по вечно синему небу архипелаги облаков.

Московская весна вступала в свои права резко, ощутимо, потому что сменяла морозную снежную зиму не ласково, а как бы прогоняя ее: в борении, в схватке.