Арена

— Юнга с косами не бывает. Григорий Иванович, вы ей скажите, чтоб косы распустила.

— Да, Надя, попробуйте, — подхватил Шовкуненко. Просто он никогда не видел ее распущенных волос и находил для себя в этом какую-то неизведанную раньше радость. Надя послушалась, развязала ленту. Расплела косы. Волосы до плеч. Лицо стало более очерченным, глаза огромней.

— Не пойдет, — Тючин ревниво взглянул на фотографию Целиковской, которую обязательно прикреплял кнопкой над гримировальным столиком, и сказал: — Учись, как надо. В общем обигудись или перманентиком…

— Ни в коем случае. — Шовкуненко встал. Сверху глянул на Надину голову. Прямой пробор, русые волосы. Пряди ровны, от тугих кос чуть волнисты. Он увидел ее впервые в берете и сейчас подумал о том, что к костюму ее тоже будет хорош берет. — Мы ведь работали когда-то в матросских. Очень кстати. Ни в коем случае! Никаких бигуди и тряпочек! Вот что нужно.

Ему очень хотелось прикоснуться рукой к ее волосам. Но он не решался.

— Знаешь, давай челку выстрижем, — предложил неутомимый Тючин.

— Пусть Надя сама.

Надя слушалась их беспрекословно. Они усадили ее подле зеркала. Дима взял полотенце.

— Гражданка, не волнуйтесь, после моего полубокса вы выиграете любой раунд. Григорий Иванович, в сторонку. Челка-полумесяц будет всегда светить над правой бровью.

— Димка, стриги без полумесяца, — взмолилась Надя, — а то лучше поднимусь наверх, девочки подстригут.

— Девочки! Что они смыслят? С ними и говорить-то не о чем — все так безвкусно одеваются.

— Ну и пустобрех! — вставил Шовкуненко. — Надя, я подстригу вас сам. Доверяете? Вот и хорошо. Закройте глаза, а то ненароком волос залетит. Так! Дима, не смотри под руку.

А Тючин, словно назло, юлил рядом. Шовкуненко осторожно ладонью провел по волосам. Он стриг нервно и чутко, складывая русые клочки на салфетку.

— Григорий Иванович, я сдуну, а?! — Шовкуненко улыбнулся. Надя открыла глаза. На нее из зеркала смотрела какая-то взрослая девица. Даже глаза изменились. Миндалевидные, разрез их стал раскосым.

— Олененок. Бемби, — пропел Тючин, а Шовкуненко, опустившись на сундук, смущенно потянулся за сигаретой.

— Григорий Иванович, встаньте, сейчас я поставлю ее на сундук, оглядим работу.

Надя сама вспрыгнула на сундук и мелкими шажками стала поворачиваться.

— Так, фас, профиль. Не вертись, — Тючин остановил ее.

Надя чувствовала, что и Шовкуненко и Диме возня с ее прической доставляет удовольствие.

— Вот был бы жив наш боцман Бено, я бы тебя перевязал ленточкой, да коробку конфет, и вручил, как новогодний подарок. Любо-дорого.

— Здорово! — восхищался Дима. — Григорий Иванович, а мне как? Меня тоже выстригите вот тут, чтоб чуб был!

— Полно вам! — Шовкуненко попыхивал сигаретой.

— А вам бы бороду оставить — сразу все на месте, — воскликнула Надя. Она спрыгнула с сундука и встала между ними. Дима положил ей руку на плечо.

— Видали, Григорий Иванович! «По местам». Надя — юнга, матрос — я, и, и… боцман — вы, только кока не хватает.

— Верно, номер можно сделать, — Шовкуненко смерил их взглядом. — Не в моей, конечно, бороде дело. Я, друзья, иной раз отращиваю щетину не потому, что ленюсь или неряха. Осколки чертовы в щеках были. Начнешь бриться и вдруг… Ну, словом, не пугайтесь, буду теперь смешным и старым анекдотом с бородой. Однако номер попробуем… Может быть, действительно с ветерком, с юмором превратим перши в корабельные мачты…

Прошел тот день, когда ее подстригли. Теперь ночь, упаковка. В руках костюм. Она наденет костюм по приезде в новый город. Дима уже завязывает веревками сундук. А Шовкуненко по-прежнему стоит над ней, наблюдая за каждым движением. Надю злит это. Неужто он думает, что упаковка для нее репетиция?

— Зачем вы стоите надо мной? Я не школьница.

— Но сегодняшняя ночь должна быть уроком, — заметил он строго.

— Как вы не понимаете, Григорий Иванович…

— Чего не понимаю? Тоску, которая находит, когда оголяется цирк перед переездом?

Надя поразилась: для Шовкуненко тоже упаковка дышала осенью. И все же нет, он не поймет: урок, репетиция?!

— Я чувствую упаковку, чувствую. Чувства не репетируют.

— Да, Надя, чувства не репетируют, потому что репетиция чувств — кощунство.

Костюм выпал у нее из рук. Шовкуненко подхватил его, разгладил ладонями короткую юбочку и задумался.

Сбитая с толку Надя стояла, боясь шевельнуться. Она была уверена: он сейчас должен ей что-то сказать, сказать такое, чего она не услышит потом.

— Не сомневайтесь, Надя, в себе. Никогда! — Шовкуненко запнулся. Тючин подошел, не дав ему закончить мысль.

— Григорий Иванович, увязано, — отрапортовал он.

— Ладно, Дима! Увязано, значит увязано. — Шовкуненко по-прежнему держал костюм. — Нет, нет, ребята, погодите, присядем-ка на ковре.

Расселись. И Шовкуненко, как карту, швырнул костюм на манеж.

— Слушайте. Приедем и добьемся.

Надя и Дима переглянулись.

— Димка, припомни батю. Как он урезонил меня однажды: «Григорий, ты строишь из себя гирю». Не удивляйтесь, Наденька, старик говорил нескладно. Он родился в деревне. Дима даже настоящей его фамилии небось не знает.

— Как же, Бено! — протянул Тючин.