Арена

— Кажи нам, Григорий Иванович, клад свой.

Шовкуненко поставил на пол Надю. Халат, как мантия, ниспадал на цементный пол конюшни.

— Принцесса наша! — пробормотал Шовкуненко.

Дима подхватил его фразу.

— Расступись, братцы, дайте нашей принцессе в себя прийти, — урезонил он турнистов. Те, шутливо отдав честь, посторонились.

И Надя с партнерами пошла к гардеробной. Дробно застучали колодки, халат заметал следы. Надя не могла прийти в себя. Она устало опустилась на сундук. Гардеробная теперь была тоже не просто комнатенка со скарбом реквизита и костюмов, а кусочек цирка. Над головой, с потолка, льются гомон, смех, оживление и даже топот ног — это напоминание: быль, быль!

Топот бурный — у зрителей антракт. Перерыв на двадцать минут. А Надя вслушивается, зная, что для ее ощущения не будет никогда и никакого антракта.

Шовкуненко, улыбнувшись ей, проговорил:

— Хорошо!

— Очень! — вырвалось у Нади.

Дима успел переодеться. Шовкуненко разгримировывался медленно, наблюдая за ней в зеркале. Ом понимал, что Надя не видит его взгляда. «Да, она слишком артистична, слишком», — подумал он про себя. «Она полна сейчас не своим «я» — нет. Совсем другое. Гораздо большее: не переживает, а живет искусством. И это пришло к ней сегодня в работе. Здесь не бравада. Вот почему сейчас она вся сникла».

— И как же нам теперь быть? — лукаво спросил Тючин.

— Как?! Отпраздновать, — ответил Шовкуненко.

Надя была безучастна.

— А где? В ресторане «Северный». Тогда нужно быстрей. Города меняются, а порядки в ресторанах одинаковые. До двенадцати впускают. Надь, будет тебе мерзнуть в трико, складывай юбчонку, и поехали.

Надя, очнувшись, вопросительно поглядела на Диму.

— Ну да. Справлять, говорю, поедем. В ресторан. Чего ты? Господи! Нет, Григорий Иванович, обратите внимание на ее лицо. Ты, Надь, что, испугалась? Честное слово могу дать, в ресторанах аппендицит не вырезают, там его скорей наживают, но сама понимаешь: бояться нечего.

— Ни в какой ресторан я не пойду!

— Тю! Обалдела. Это ведь премьера — шутка, что ли! Обязательно справить надо. Ты в бога веришь? Нет? Жаль! Я вот одному старику в цирк посоветовал ходить, потому что у нас живые боги есть, и он про грех забыл, по сей день билет в первый ряд покупает… Так и здесь. Ничего страшного. И в ресторане — люди. Наши ведь там будут все. Эх ты, партнерша! — Тючин разочарованно махнул рукой.

Шовкуненко с уважением глядел на взъерошенную, сердитую партнершу. Ему был близок ее испуг при слове «ресторан». Она не привыкла снимать чужое и наносное, видя в ресторане два-три знакомых лица. Быть может, праздники она справляла в своей семье дома. Нет здесь папы и мамы, значит праздник в душе.

— А мы по-семейному справим, — заключил Шовкуненко.

Тючин недоуменно уставился на него.

— Верно, беги за провизией. Пойдем к инспектору манежа. Он-то ведь оседлый. Дом имеет. Самовары, вроде бати, коллекционирует.

— Григорий Иванович, ведь там как следует не обмыть нам премьеру. То ли дело — ресторан. Артисты пойдут.

— Ничего, Тючин. Пусть идут. У всех эти премьеры в порядке вещей: каждый месяц. Они идут уже скорее смыть, чем обмыть. А у нас, — Шовкуненко кивнул Наде, — настоящая премьера. Ее обмывать ни к чему…

7

«Кто такой инспектор манежа?» — неожиданно спросила себя Надя. Если дом его открыт для артиста, если сердце ведет летопись премьер — значит историк. И действительно, комната была похожа на музей, где собраны пестрые плакаты, ленты, регалии, самовары, подковы.

— Это в двенадцатом году, от Поддубного, — пояснял он гостям. — Вот, Григорий, афиша Бено. Тогда он на подкидных досках работал. Шустрый ярмарочный номер. Этакая карусель прыжков.

Надя с восхищением стояла подле афиш, пожелтевших, расклеенных веером. Шовкуненко слушал молча, а Тючин тоскливо оглядывался на стол, который казался ему куда красочней воспоминаний.

Хозяйка дома радушно пригласила всех к столу. Звон рюмок, смех, разговор о премьере. Надя будто встречает Новый год. Как сложится ее жизнь дальше — кто знает?! Но сегодня такое счастье! Шовкуненко и тот расцвел: выбритый, неколючий. Дима, подогретый вином, ухаживает за ней с упоением.

— Ну, Григорий, видно, будем скоро свадьбу справлять в твоем номере, а? — шутливо пробормотал инспектор манежа.

Шовкуненко, не поняв его, смущенно ловит взгляд Нади.

— И то верно, надо подумать. А то мыкаемся, как три сухих листа, из которых ветку не составить.

— Слышь, Надь, чего Григорий Иванович сказал? — Тючин подлил Наде красного вина.

— Вон сидят голубки, ожени их, Григорий, хорошая пара.

Шовкуненко вздрогнул. Нечаянно, по доброте, инспектор коснулся самого горького и больного, что было на сердце у Шовкуненко. «Не меня считают парой, не меня! Вот почему все эти дни я чувствовал себя человеком, в руках которого всего лишь солнечный зайчик». Настроение уже было испорчено.