Арена

Потом иногда она ловила на себе его ласково-одобряющий взгляд и работала, работала. И вдруг неожиданно для себя оказалась в самом центре внимания. Ее фотография висела с фотографией Ивана Саввича на Доске почета рядом. Верку это очень обрадовало, но про себя она думала:

«Угораздило же! Другие хоть на карточках получаются, а у меня, кроме носа, и смотреть не на что». И все же почет ей льстил.

Как-то Иван Саввич подошел к ней и сказал:

— Я — человек прямой. Хорошая ты, Верка. От всей души желаю тебе… — он запнулся. — Знаешь, у нас сегодня это… пельменник. Сыну моему на заводе премия вышла. Так вот, давай приходи.

Верку в жар бросило. Она покраснела и тихо сказала:

— Ладно.

И тут первый раз за много лет ее посетила надежда. Она слыхала, что сын у Ивана Саввича вдовый и что Иван Саввич никого не звал с почты к себе домой — хорошо знала. «Неспроста!» — думала Верка и собиралась взволнованно, осторожно, тщательно. Надела свое синее, с плиссированной юбкой платье. Хотела пойти в парикмахерскую завиться. Но вдруг испугалась, что это не пойдет к ней и может повредить тому, без чего она уже не мыслила жизни. По простоте своей она решила не идти с пустыми руками и пошла в «Детский мир». Тут сама, точно ребенок, растерялась, не зная, какую же из игрушек унесет отсюда. Пожалуй, вот этот черный конь, который словно застыл в ожидании седока: возьми уздцы, так и понесет тебя вскачь.

— Простите, пожалуйста, сколько стоит эта игрушка? — робко спросила Верка.

— Пятьдесят рублей сорок копеек.

Верка открыла сумочку.

— Надо же! Всего только…

Продавщица не дала ей медлить:

— Мы давно не получали этот товар. Игрушка замечательная. Ваш ребенок будет доволен.

При словах «ваш ребенок» Верка вздрогнула, покраснела и, благодарно взглянув на продавщицу, сказала:

— Выпишите, пожалуйста.

Она вышла из магазина радостная и даже рассмеялась, подумав:

«Не на троллейбусе, а на коне пронесусь четыре остановки». В кармане у нее одиноко болтался гривенник.

Запыхавшись, румяная, появилась она в открытой двери перед Иваном Саввичем. Старик удивленно заморгал, глядя на нее. Что-то новое, необыкновенное появилось в Верке и приятно поразило его.

— Что ж опаздываешь-то? Заждались! Проходи, проходи…

Ей представили всех, кто был. Но Верка не могла почему-то запомнить ни одного имени. Вот он, сын Ивана Саввича. Коренастый, чубатый. С узкими щелками глаз, которые без конца смеются. Даже плотно сжатый рот не делает его строгим. Подвижные руки. То теребят салфетку, то гремят вилкой о краешек тарелки. Вносят пельмени. В большой супнице их такое множество, словно это отварили простые рожки. Они клубятся паром. Кусок сливочного масла мгновенно тает, растекаясь кое-где пенными струйками, а пельмени, будто разомлев окончательно, отлипают друг от друга, разваливаясь по тарелкам.

Верка счастлива. В соседней комнате проснулся мальчик. Она слышит его смех:

— Ух ты, коняга!

Его, еще сонного, в пижаме, выводят в столовую. Он не похож на отца. Почему-то наголо острижен. Для школьника мал.

Ему объясняют, что это она принесла коня. Взгляд его все же недоверчив.

Вокруг веселье. Вскоре пельмени съедены, и только в селедочнице плавает уцелевший лук. Мальчик стоит около Верки, не дичится. Верка тоже не чувствует робости. Смеющиеся глаза сына Ивана Саввича заставляют ее краснеть и взволнованно разглаживать руками складки плиссированной юбки.

Первыми уходят родственники. Их шумно провожают. И Верке кажется, что ей тоже нужно уходить. Она поднимается, подходит к портьере. Но здесь внезапно останавливается, не зная, что делать…

Голос Ивана Саввича звучит глухо, ворчливо:

— Тоже выискался гусь! Не с лица воду пить. Девка работящая, душевная. Мальцу твоему чем не мать? Все вы с норовом!

— Ты, батя, по старинке живешь. А невесту позволь мне самому выбрать. Ты по близорукости опять матрешку какую-нибудь в родные запишешь…

Верка быстро подходит к патефону. Хриплая, дребезжащая пластинка режет слух, и Верке кажется, что еще немного, и она заплачет в голос, по-бабьи… Нельзя, нельзя… Нужно сфальшивить, как патефонная пластинка, и тогда никто не разберет, что в голосе слезы.

На улице сын Ивана Саввича держит ее локоть и говорит, а Верка идет так, как всегда с работы, не торопясь и не заботясь, что слякоть оставляет грязные брызги на ее чулках.

— По понедельникам мы обычно кончаем раньше. Если вы разрешите, то в кино пойдем, а то к нам в клуб учиться танцам…

Это и есть первая фраза, которую слышит и понимает Верка. Она еще по-прежнему бредет рядом с ним молча. Но, улыбнувшись, отвечает:

— Вам же, наверное, скучно будет, — лицо ее совершенно бесстрастно, но голос выдает тревогу.

— Отчего же! — Глаза его опять смеются, и Верке вдруг очень хочется, чтобы тот разговор за портьерой, как постоянный ярлык «старая дева», был только ее болезненным воображением.

Потом она, не веря, все-таки ждет понедельника за понедельником. Иван Саввич почему-то ведет себя так, точно что-то должен Верке, а отдать не может. Проходит время, и Иван Саввич не выдерживает. Остановившись как-то у Веркиного стола, говорит: