Арена

Однажды на литературной встрече — теперь он силится вспомнить, когда это было: летом или весной, — Локшин опять увидел ее. Она сидела во втором ряду и напряженно смотрела на зеленое сукно стола, где его руки нервно теребили листок бумаги. Выступая, он провел взглядом по залу, и на какую-то секунду глаза его встретились с ее глазами. Локшину запомнилось испуганное, умоляющее и счастливое выражение лица.

Что-то было в этой девушке-девчонке такое, что заставляло сейчас Локшина думать и ворошить свою коряво и разбросанно прожитую жизнь.

От порывистых институтских дней осталось мало. Но именно тогда Локшин верил, любил. Она была тоже студенткой. Сейчас, пожалуй, он и не мог бы сказать, чем она тогда поразила его. В памяти остались только ее тихая, почти неслышная походка, мягкие и необычайно ласковые кисти рук. Но уже тогда у Локшина появилось это желание: побыть одному. Попросту сказать, его тяготил ее покорный неотступный взгляд. Тяготило и то, что любая случайно оброненная мысль воспринималась ею как абсолютная, не подлежащая сомнению истина. Но все-таки это и была, наверное, та единственная женщина, которая оставила в его душе след, уж хотя бы тем, что однажды Лакшин узнал: у него есть двенадцатилетняя дочь.

Локшин до сих пор помнит то смутное, непонятное чувство волнения, страха и удовлетворения, когда он узнал, что в Москву привезли ему дочь и что он должен ее увидеть. Пересоветовавшись с добрым десятком друзей, он накупил ей игрушек — от «Конструктора» до целлулоидного пупса и кубиков — и отправился посмотреть на нее.

В тот день он как-то по-особенному глядел на попадавшихся навстречу детей. И все представлял, представлял себе своего ребенка.

А дочка была неказистой и диковатой. Увидев пупса и кубики, она обиженно поджала губы.

Локшину бросилось в глаза, что ее уши были точным слепком с отцовских.

Он побыл с нею мало. И когда ушел, то подумал: все правильно, все правильно, иначе и не может быть. И, представив себя отцом, засмеялся. Но уже тогда им овладевала едва ощутимая грусть.

А в первые дни на фронте чувство это давало себя знать все больше и больше…

Локшин остановился. Накрапывал мелкий и нудный дождь, похожий на мокрый снег. Ветер сильнее тормошил деревья.

Локшин опять достал папиросу. Спичка еле зажглась. Раза два затянувшись, он швырнул окурок и торопливо пошел дальше.

Сегодняшнее состояние напоминало ему о том, что он пережил, получив на фронте первое письмо от дочери. Сколько самых разнообразных чувств всколыхнуло в нем это письмо! Тогда Локшин знал, что он не одинок, что у него есть дочь и что она, может быть, скоро встретит его, а если уж он погибнет, то когда-нибудь в незнакомом ему доме помянет добрым словом…

В любую тихую минуту он припоминал ее лицо и всегда видел две тоненькие пепельные косички и светлые, едва заметные ресницы. Ему представлялось, как показывала она одноклассникам торопливые и многословные письма его и говорила при этом:

— Это мне папа пишет… У меня и рассказы его есть. Вот глядите. — И протягивала фронтовые газеты, которые он тогда высылал.

Тогда, на фронте, Локшину казалось, что в нем живет только одно сердце, которое разрывается от тяжести нахлынувших впечатлений. И все выливалось в рассказы, очерки, письма.

Кончилась война. Он демобилизовался. Но все еще по привычке носил китель. В Москве ему дали хорошую квартиру. Ехать к той постаревшей, полузабытой женщине не хотелось, казалось бессмысленным. В нем забурлила отсроченная молодость… Он по-прежнему писал из Москвы дочери письма, высылал посылки и деньги, а сам жил, как ему думалось, своей жизнью, наверстывал упущенное…

С каждым годом весенняя капель все меньше бодрила и волновала Локшина. Он рассуждал так: если есть деньги, то и зимой можно сделать весну. Но все чаще эта искусственная весна напоминала ему тех безликих женщин, которые очень ненадолго входили в его жизнь. Иногда Локшину думалось, что каждая из них хочет выйти за него замуж только из-за его квартиры и положения…

Вчера, когда Алексей говорил ему про чувства Танюши, Локшину было это забавно. Но сегодня вдруг закипела жажда чего-то чистого и искреннего. И если вчера он был глух к словам Алексея, говорившего, что нужно бережно, по-отечески обойтись с чувством девятнадцатилетней девушки, сегодня его почему-то пугала мысль о свидании с нею. Поэтому он и выехал к ней с опозданием на девять часов, наверняка зная, что встреча не состоится…

Он шел уже по проселочной дороге, размашисто шлепая калошами по грязи. Дождь барабанил по шляпе. Пальто было уже настолько тяжелым и холодным, что казалось, еще раз-два обдаст ветер его своей осенней дрожью — и оно одеревенеет.

«Зарядил дня на два, наверно», — подумал он и тотчас вернулся к своим прежним мыслям. Непростительным мальчишеством казалась ему та торопливость, с которой он ответил на записку девчонки.

На какой-то даче под навесом в темной дыре дверей он увидел красный огонек папиросы. Ему нестерпимо захотелось курить. Он нащупал в кармане пачку, но папиросы отсырели, а огонек в дверях все еще заманчиво смотрел на него.