Арена

— Обожаю круглосуточные супермаркеты и круглосуточные книжные магазины. Мне кажется, это места, из которых можно попасть в другие миры, такая глючная роскошь и тишина, скопления вещей, — Кай обернулся на супермаркет, на сияющие витрины. Нет, это не его путь. — Меня зовут Дэймон, а тебя?

— Кай.

— Кай? Потрясное имя. Ты его оправдываешь? У тебя ледяное сердце и злой нрав? Я… не люблю злых людей. Может, и полюблю потом, но не сейчас. Ещё с год…

— Ладно, — Кай вытер запотевший лоб; душно, в небе скапливались тучи; сказал, как заправский гомо, профессионал, по клубам снимающийся, красивый тонкий мальчик, роза и лезвие ножа. Буду добрым, подам кофе в постель. — Дождь скоро. Может, пойдём куда? В кино?

— Нет, там одна дрянь.

— «Титаник»?

— Нет. «Титаник» я люблю, плачу в конце всегда, а в кинотеатрах «Мне не больно» и «Тройной форсаж».

— Да, гнусь, — Кай и не слышал о таких фильмах, — тогда…

— К тебе?

Ко мне? Но я человек у витрины, весь мой дом с собой — шахматы и две книги… О, Син. Бедный человек. У него ещё не появилось спасительного подземелья в клубе, а может, и не появится; у него какая-нибудь комната в гостинице или всё та же квартира… отмытая, отбелённая, задизайнированная, джинсовый диван какой-нибудь, стулья из светлого шведского дерева, пахнущие смолой, и на стенах принты… ванная, выложенная итальянской мозаикой, под Помпеи, в которой он читал Харуки Мураками, про девушку в открытой машине, слушающую Duran Duran.

— Ко мне никак, я живу с родителями, — быстро проговорил Кай. Свалился с луны, столь же невероятно. Син ничего не ответил; они шли и шли, просто молчали, потом Син стал рассказывать ещё какие-то вещи про друзей: кто чем занимается, как они сделали клуб, какие вечеринки готовят, но имени Венеры он не произносил. «В книжный?» Кай увидел витрины книжного. В одной сидел в кресле восковый Джойс и писал что-то, лист бумаги на коленях, рядом трость, плащ и потёртая шляпа, а в другой витрине, словно из колоды карт, из книг была построена башня. Они положили бутылку в шкафчик и побрели, размахивая ключом с номерком, среди полок. Продавец молча выглянул из подсобки, зевнул: «помочь?» «не, спите, всё равно много не унесём, извините наш трёх-крейцеровый юмор».

— Ты что любишь?

— Реалистов, натуралистов, стихи Рембо, Аполлинера и Гиппиус, и что-нибудь весёлое — «Тайный дневник Адриана Моула» Сью Таунсенд, и про море — Мелвилла, О'Брайена.

— Это неестественно — быть таким сформированным. У тебя, небось, ещё семья есть: ребёнок, любимый человек? — Кай улыбнулся, этот Син был совсем другим — проницательным и жадным, робким и резким, словно подросток, умеющий виртуозно играть на пианино.

— Да, что-то такое… только в другом мире. Трёхгрошовый юмор.

Син отвернулся и пошёл вдоль полок, проводя по корешкам рукой, словно выберет на ощупь, как фрукт — на вкус, на запах; он умеет так читать, сквозь картон и ценники, и нравятся ему книги новые, небольшие, лакированные, фантастика, Азимов и Желязны, или современные, эксцентричные, Питер Хёг например, или то, что любят все: японская проза, детективы про тамплиеров и прочие католические загадки. Или совсем уж детские, добрые, сказки. Туве Янссон про муми-троллей. Сент-Экзюпери ему не подойдёт, и Достоевский тоже. Син шёл и шёл; и остановился. Точно. «Смилла и её чувство снега». Кай не читал и половины из того, что называла Венера, но нахватался названий и имён и привык, что она книгами описывала людей; «ему нравится исключительно Павич, изысканный, но немудрый» — и, значит, человек такой: зелёный, бархатный, с бахромой, изысканный, но как-то привычно, устоявшееся представление об изысканности, как глянцевый журнал; детское чёрное и белое, золотое и серебряное. Сама она любила Андерсена и Александра Грина, Достоевского, «Преступление и наказание» — «потому что Раскольников красивый», Гофмана и Диккенса.

— А ты — ничего не выберешь? — сонный продавец вышел из подсобки, пробил чек, дал Сину под книгу коричневый бумажный пакет с символикой магазина, раньше такие давали в зеленных лавках; Кай восхитился: надо предложить Венере.