Арена

Как красивы его глаза, бездонно-чёрно-синие!.. Дэнми встал на носочки, словно балерина, и закружился под сияющим снегом, ловя его руками, будто бабочек.

— Вы любите снег? — крикнул он ей из танца.

— Да, — вновь ответила она, и Дэнми кинул ей в лицо горсть пойманных снежинок, девушка успела увернуться.

— Тогда улыбнитесь, засмейтесь, какая вы строгая всегда, — он вдруг оказался близко-близко, схватил её за руки; оказалось, что его ладони тёплые-тёплые, будто снега и не касались вовсе. Она улыбнулась. — Вы ведь будете помнить меня? — спросил он. Снежинки сверкали в его волосах. Она провела по ним рукой, и снежинки растаяли.

— Да, — и он вырвался, засмеялся, убежал к другим детям, и монахиня вошла в церковь. В церкви было очень тихо, словно за стенами не было города, детей, и пахло хвоей, ладаном, горели, мерцали свечи; в их неровном, от сквозняка, свете бархатные глаза святых и Девы Марии казались живыми и усталыми. Свой сборник сестра Лукреция нашла на скамейке, где и забыла.

— Отец Спинелло, — увидела его, он поправлял свечи в тихом месте для молитвы за колонной, возле самой скромной и самой красивой иконы, Девы, которую художник изобразил совсем юной, почти девочкой, босой, с венком на голове.

— Идёт снег, — сказала она. Отец Спинелло кивнул, посмотрел на витраж, словно в окно.

— Это очень красиво, — сказал он серьёзно, — помогите мне, — и протянул ей тоненькую горящую свечу, от неё надо было зажечь остальные. Сестра Лукреция приняла её, будто благословение, словно дар «я выслушаю тебя, говори». Какой он добрый человек, отец Спинелло, опуститься перед ним на колени, покаяться. «Прости меня, Господи, прости, что возлюбила красивого и злого мальчика превыше Тебя…»

— Послезавтра Рождество, — сказал отец Спинелло, — я тут подумал, может, Дэнми не будет петь завтра в хоре?

— Почему? — сестра Лукреция подумала: «почему я не удивлена?», наклонила свечу, огненная бабочка затрепетала от сквозняка. — Рождество — самый прекрасный праздник на земле, а у Дэнми — самый прекрасный голос…

— На земле? Слишком прекрасный и слишком грустный для Рождества.

— Он расстроится.

— Не бойтесь, плакать Дэнми не умеет, так же как и улыбаться.

— Вы ненавидите Дэнми, — слова обжигали, как воск.

— Ненавижу? — священник задумался на секунду и вновь взглянул на витраж, словно святой Георгий мог объяснить, — да, чувство недостойное человека, но это правда: я боюсь и поэтому ненавижу Дэнми.

— Но почему? — сестра Лукреция почувствовала себя беспомощной и обманутой.

— «Почему»? Разве вы так и не поняли? — Лукреция понимала, но хотелось, чтобы ударили, сказали, расколдовали. — Та девочка, Анна, весной… и Эргино… разве вы не поняли, кто убил их? Бездонное зло в его чёрно-синих глазах… в нём — дьявол…

Сестра Лукреция задрожала, как от ветра, села на пол, сцепила похолодевшие руки.

— Ведь вы знали, догадывались? — отец Спинелло сел рядом с ней на каменные плиты, которым сотни лет, вот ещё одна тайна. Сестра Лукреция кивнула.

— Не плачьте, — сказал отец Спинелло, словно вины её не было никакой, не находила она его, не была влюблена… — Позовите его, мы спросим, а там решим, что делать дальше, как жить.

— Дэнми! — крикнула она сквозь слёзы, сквозь мрамор и камень, сквозь ветер и снег, будто звала не мальчика — Бога; мальчик у лестницы вздрогнул. Услышал и перестал смеяться, посмотрел в небо, потом на свои руки, одежду, стряхнул снег и вошёл. Лицо его разрумянилось от мороза и бега, на ресницах и в волосах сияли снежинки, будто кто-то осыпал его лепестками белых роз.

— Сестра Лукреция? Вы звали меня, — он нашёл её взглядом, не удивился, что она зарёванная и на полу, — отец Спинелло, добрый вечер.

— Здравствуй, Дэнми, прикрой двери, пожалуйста, и присядь, нам нужно поговорить.

Дэнми закрыл двери, они были тяжёлыми, как время, и сел на переднюю скамью.

— Говорите, — и казалось, что в храме стало темнее, и источник тьмы — его глаза.

— Дэнми, ты не боишься церкви?

Дэнми посмотрел в расписанный потолок и ответил:

— Нет.

Отец Спинелло смотрел на него секунды, и слышно было, как они отстукивают в тишине.

— Мы с епископом посоветовались и решили, что ты не будешь петь в церкви на Рождество, Дэнми.

— Почему? — спросил мальчик, сидел он спокойно, руки на коленях, ангел, а не ребёнок.

— Мальчик с чёрной душой не может прославлять Христа, — вдруг — опять «вдруг», но это наша история подходит к концу, — вдруг словно ветер пронёсся над свечами, они все затрепетали, и половина погасла, пол покрылся инеем, сестра Лукреция вскрикнула от ужаса. Лицо отца Спинелло исказилось, он схватился за горло. Дэнми встал, и тень его поползла по стенам церкви, ломаясь о колонны, исполинская, как башня; тень всё росла и росла, будто стремилась заполнить собой каждый уголок.

— Что вы знаете о душе? — прошипел Дэнми. — Вы, старый человек, в чём меня обвиняете?

И сжал кулаки.

— Анна, — прохрипел отец Спинелло, — весной… ты убил девочку, обесчестил и убил.