Арена

«Я словно попал в пьесу Беккета, — сказал Макс Снегу, — в абсурд, очень элегантно обставленный»; сначала каждая из них жила в своем мире — Макс только успевал бегать с подносами по лестницам; комната Марианны была наполнена вырезками — все про её спектакли; афишами, путеводителями, записками и визитками; она всё разложила на полу — словно упал шкаф в архиве — жизнь поэтов и полусвета; вдруг кто захочет написать курсовую — из мелочей, цветов и запахов; комната Евгении — прежний беспорядок-порядок, будто река и не поворачивала вспять: журналы, вышивание бисером, каталоги антиквариата; потом обе вышли из затворничества, стали встречаться в библиотеке, в столовой, на кухне, в маленькой гостиной с серебристо-зелёными стенами, столики с нефритовыми ножками, — Макс её очень любил, топил там камин, читал иногда, пил чай, ему казалось, что он в подводном мире, Ихтиандр в своей пещере; теперь же ему негде было посидеть, поразмышлять над сюжетом: книги брали читать, несмотря на закладки, наброски стирали, рисовали своё, оставляли повсюду свои газеты и нитки. В столовой они всё время кричали друг на друга — сразу после второго блюда; Макс не решался подняться за десертом: ему казалось, что сейчас его заденет одно из слов, и он упадёт, будто сражённый настоящей пулей, стрелой — пробьёт, потечёт кровь, разболится нестерпимо. Марианна кричала, что бабушка сломала жизнь ей и Максу, причём кого из Максов она имела в виду, Макс понимал не сразу: брата или сына; и нервничал, хотел защититься; что бабушка никогда не давала права выбора, всё решала за них: где жить, как одеваться, в какой школе учиться, не говоря уже о том, что и как думать; вот Макс и не выдержал, умер, застрелился — теперь Макс понимал, про кого говорят, и начинал бояться, что так часто поминаемый дядя Макс войдёт, тонкий, юный, с простреленным лицом; а её, Марианну, выгнали из дома, бросили умирать, будто мать не живая, без сердца, не любила никогда… «Умирать, — кричала бабушка в ответ, — умирать?! Просто Диккенс, я сейчас разрыдаюсь, что ты выдумываешь. Когда я тебя нашла, ты уже устроилась у нового любовника, в новом доме, среди цветов и драгоценностей, такое говно, как ты, не тонет, ты везде пристроишься, шлюха». «Ужас, — думал Макс, — Первая мировая, я лежу в окопах, в центре земли, а вокруг — ад, земля и небо поменялись местами, выживу ли я, дядя Макс?» «Скольким ты ещё жизнь поломала, — продолжала бабушка, — скольким хорошим парням с синими глазами?» «Да почему же я шлюха, — кричала Марианна, — ты совсем с ума сошла? Я живу как могу, я далеко, а ты даже не скрывала — ни садовника, ни адвоката. Каково нам с Максом было, больно или нет, ты даже не думала. А я любила, любила его, а погубила его ты, написала епископу, боже мой, ты дьявол в юбке, а не мать. Ты мне дышать не давала, и тот день, когда я ушла из о замка проклятого, был счастливейшим…» «Ага, а что ж ты вернулась?» Марианна переводила дыхание, потом отвечала, что хотела увидеть Макса. «Макса? Да ты даже не знала, как его зовут, даже не интересовалась, хотела отказаться от него в больнице, отдать в приют, даже на руки не взяла…» «Я хотела ещё детей, — говорила Марианна, — я так хотела ещё детей, но ты ведь не дала денег на лечение, когда я всё себе порвала, когда рожала Макса…» «Я? Я оставила тебе целое состояние, половину твоего наследства, и где они? Да ты недостойна иметь детей, ты бы их так же бросила, как Макса». «А ты, — говорила Марианна, ты губишь детей, делаешь из них неудачников; ты думаешь, Макс сможет жить в мире вне замка? Ты погубила всех нас: отца, Макса, Артура, меня… Ты пытаешься руководить всеми, всех контролировать, играешь нами, будто картами, и забываешь, что мы живые». «Что ты несёшь, ты просто дешевая актриса, — отмахивалась бабушка, — ты сейчас как на сцене; если ты не научилась жить, почему я в этом виновата?» Максу хотелось найти хрустальный гадальный шар или увидеть сон, ему хотелось узнать всё, чтобы оно встало на свои места: как было на самом деле, кто кого обидел сильнее, — рассказать им об этом, а потом все вместе сели бы горячий чай пить с шоколадными кексами; будто Марианна только приехала, а кексы у них со Снегом удались…

— Ты кого из них любишь больше? — неожиданно спросил Снег однажды.

— Бабушку. Привычно.

— А её? Маму?

— Не знаю.

— Ага. Неделю назад ты бы сказал «нет».

— Она… она красивая. Я прихожу со школы — а она в моей комнате, все время разная: то вся в чёрном, в длинных перчатках, с мундштуком, бледная, со скулами, Марлен Дитрих такая, в пьесе Агаты Кристи, а то в красном с перьями, с золотом, в чулках сетчатых, «Мулен Руж», мечта бизнесмена, поёт из «Весёлой вдовы»; знаешь, она свободно говорит на польском, на чешском и на болгарском? Она рассказывает мне о мире — какой он огромный. Ест все время сладкое. А ещё она знакома с Кайлом Маклахланом.

— Ты гонишь?