Арена

— К чему эти нелепые выходки? Я знаю, Григорий Иванович, твою силу. Хотите час работать за те же деньги, что могли бы заработать за двадцать минут? Устанете — бог вам, как говорится, в помощь. Я за вас не отвечаю. Поголодаете, придете ко мне, но… Послушайте. Ведь вот она говорит о норме, а у нас она есть, только учтите, мы работаем по воскресеньям. Много ли наработаете часовых спектаклей? Не то что сверхурочных, а и обычных-то денег не увидите. Так-то. — Пасторино запнулся и, повернувшись, пошел, стараясь идти как можно увереннее к своей кассе.

13

Столкновение было неизбежно. Оба понимали это. Шовкуненко знал, что Пасторино мстителен. Неспроста он принял его к себе.

— Все же ко мне прибило! — так встретил он Шовкуненко. И теперь столкнулись два человека, две жизни, связанные искусством. Оба живут им, но каждый по-своему. Один творит, другой торгует. Оба в искусстве, и каждый, ненавидя, пытается вытеснить другого.

Столкновение было неизбежно, и оно произошло спустя неделю после премьеры.

— Послушай, Шовкуненко! Тебе придется оставить все свои штучки-трючки. Хозяин здесь я, — грозно произнес Пасторино.

Он стоял у самой стены короба, глядя на Надю и Шовкуненко, репетировавших прямо на голой земле. Короб, как банка, поставленная на спину больного, выхватил для них круг земли, лишь отдаленно напоминающий манеж.

— Не позволю! — повторил Пасторино. Его губы лоснились, как и галифе, выказывающее достаток и деньги, а глаза смотрели не просто, глядели на все и всех с оценкой.

Пустой, набухший от сырости «Цирк на колесах», словно перестарившийся гриб, дышал плесенью. На земле, у ног Шовкуненко, лежал перш. Запотев, перш тускло поблескивал. Две пары ног стояли подле него. Одна из них была обута в высокие хромовые сапоги и стояла по одну сторону. А та, что по другую, была в стоптанных репетиционных тапочках. Хромовый сапог носком отпихнул мачту, и тотчас раздалось:

— К чему это? Мешать мне работать за интересы филармонии, пригревшей нас, да еще лишать других артистов побочного заработка? Глупо. Что тебе даст одна репетиция, две, три? Ничего. Только народ баламутишь. Искусство, искусство! Вот жрать нечего будет, так не долго искусством продержитесь.

Шовкуненко насупился, затем, подняв глаза на Пасторино, сказал:

— Я должен репетировать. Я хочу помнить, что я артист.

— Господи, да помни себе на здоровье сколько угодно. Но репетировать в базарные дни не смей. Сегодня ты на репетицию положишь все силы, а завтра, как дохлая муха, едва протянешь пять спектаклей. Да! Но нам, то есть филармонии, нужно не пять, а столько, сколько выйдет, хоть двадцать пять. Повалил народ, давай не задерживай. А тут ты со своей дезорганизацией. В общем я все сказал, — Пасторино повернулся на каблуках, и его спина, многозначительно помаячив в проходе, чуть было не исчезла.

Шовкуненко рванулся вперед.

— Ну нет! Ты ждал объяснения? Вот оно, — он преградил Пасторино путь, оттеснив того на середину пятачка. — Я тебе не слоновый навоз, которым ты в войну торговал. На мне не наживешься. Ах, подлец, кому смеешь предлагать побочные заработки? — Рука его плотно сжалась в кулак.

— Не надо, Григорий Иванович! — вскрикнула Надя.

— Ничего, не бойся. Его физически не убьешь — оживет. Оборотни живучи, их морально надо убивать, — проронил Шовкуненко, закусив губу.

Надя подошла и положила свою руку ему на плечо. Он решил:

— Стоит ли расстраиваться из-за этого царского рубля? Правда, ни к чему.

— Как? Почему царский рубль? — удивилась Надя.

— Очень просто. Все тянет с народа, с нас и к себе в мошну. А в конечном счете банкрот. Никому не нужный.

Ей тоже это было ясно, Шовкуненко видел по ее глазам. «Даже в ломке она только гнется, как прутик; согнется, чтобы ровнее выпрямиться. А от его раздумий, ломки — щепки летят. Шовкуненко все не мог успокоиться. Надя провела рукой по его плечу, мускулистой руке и, положив свою ладонь в его огрубевшую от работы здесь, в передвижке, руку, пожала ее. Шовкуненко встрепенулся. Ее глаза были так доверчивы. Но того, что искал в них Шовкуненко, не было. Мохнатые ресницы шевелились от жалости, точно этим едва ощутимым шелестом она хотела успокоить его.

— Наденька, нужно же что-то сделать, изменить! Превратить этот жалкий балаган в цирк. Сейчас же изменить. Ведь суть не в балагане, а в том, какой это балаган! Уничтожить одного Пасторино мало: наверно, еще десяток таких же рыщет по стране. Пасторино — это то, что появилось бы в России, если бы она проиграла войну. А этого не могло быть. Никогда! Так, значит, и сейчас нужно бороться, бороться до конца и напрочь убрать эту нечисть. — Лицо Шовкуненко горело от ненависти.

Надя знала, что он волнуется не за себя, а за всех артистов, работающих с ним, и прежде всего за нее.