Арена

Пасторино вышел. Утро закидало поселок клочьями тумана. Жорж почти бежал к дому, где остановились Арефьев с Шишковым. Вошел без стука. Зинаида сидела за столом, под лампой. Пальцы ее однообразно крутили спицы, спуская и набирая петли недовязанного Катькиного чулка. Губы шевелились в такт.

Арефьев, укрывшись чем только было можно, лежал под бесформенной грудой одеял, пальто, тряпок. Шишков спал полусидя, облокотившись на спинку кровати. Почувствовав шаги, Шишков открыл глаза. Зинаида сидела на месте. Она, не понимая, посмотрела на Пасторино. Руки ее по инерции продолжали вязать. Он стоял, глядя на нее с тупой злостью. Ее спокойное лицо, ее движения вдруг взбеленили его. И она изменилась! Он в Зинаиде вдруг не почувствовал обычного повиновения. Ведь если он позволял себе убегать туда, куда бросала его похоть, в их жизни ничего не менялось. Для него это было обычно, как есть, пить, разговаривать. На семью это не влияло. И вдруг в ее спокойной, глубокой безмятежности он почувствовал угрозу. Съежился. И когда злость, закипев, разбежалась, застряв в руке, что сомкнулась в кулак, Пасторино подошел к Зинаиде. И наотмашь, с криком:

— Потаскуха! — он опустил кулак.

У нее выпало из рук вязанье. Абажур превратился в оранжевую точку. Точка размножилась, расплывчато мелькая по стенам. Зинаида подобрала вязанье. От неожиданности, не зная, что делать, она стала набирать на спицу спустившиеся петли.

Шишков с отвращением смотрел на Пасторино, мучаясь своей беспомощностью. Арефьев, проснувшись, сел, пытаясь сообразить, что происходит.

Но вот он понял, вскочил.

— Старик! Открой двери и вымети этого пошляка отсюда! — выдохнул Шишков на одной хрипящей от волнения и кашля ноте.

Зинаида быстро поднялась, и не успел Арефьев сделать что-либо с Пасторино, как она, одевшись, выскользнула в дверь. Муж выбежал вслед.

— Что ж ты? Ну, почему я не на ногах… Иди, старик, иди! Бедная женщина. Он же самодур. Иди, старик, помоги ей, — умолял Арефьева Шишков.

Но старик, присев к нему на кровать, тихо сказал:

— Перестань! Не наше дело. Жена ведь она ему. Разберутся.

— Сил нет! Скажи мне, за что нам все это? Чтоб проверить крепость души? Иногда и я думаю, как бы выкарабкаться из этой ямы… Почему так трудно, старик, прогнать этого мерзавца?

Арефьев помолчал и заговорил, была в его голосе берущая за душу строгая четкость.

— Не трудно, а нужно! Хорошая проверка. Ты родился в восемнадцатом году. Ты — плоть от плоти — дитя своего времени. И никакие Пасторино не смогут тебя перековать. И знаешь, отчего это: сердце у тебя наше, советское. И вот бьется твое сердце в унисон с нашими, — старик незаметно для себя встал и, стоя подле кровати, не просто говорил, а скорее произносил эти слова, хлынувшие из самой души.

— Ты сейчас говоришь, как на собрании.

— Представь, и у меня такая жажда — дожить до собрания в цирке. Ну? Понял? — Арефьев снова подсел на кровать и, прищурив один глаз, другим наблюдал за Шишковым.

— Слышишь? — цыган к чему-то прислушивался.

— Нет! Стучит кто-нибудь?

— Да нет же! Только не открывай глаз подольше. А теперь погляди на стол. Красно в глазах. Вообрази, что за красным столом председатель. Колокольчик. Жаль, что у нас из всех деталей есть только стакан и графин. Иногда внешние детали могут создать настроение. А вообще дело не в них. Наболело!.. Как болячка, торчит этот наш нерешенный вопрос, вот оно, вот новое! Антре! Как можно доверить живое дело, живых людей такому смердящему подлецу, как Пасторино?

— Да, иногда сама жизнь подсказывает. — Арефьев еще не досказал, а Шишков потянулся к белому листу бумаги. Взял карандаш и быстро нарисовал знак вопроса, забинтовав его штрихами, точками. Так рождалась веселая клоунская шутка о наболевшем вопросе. Шишков чертил на бумаге, Арефьев задумчиво смотрел на свои руки, будто желая найти для них бессловесный выразительный текст.

— Надо бы пойти в местную газету. Там почерпнуть кое-что! Жаль, старик, что в это воскресенье я не стою вместе с тобой на раусе… А вопрос ты отдай Пасторино. Объясни: злободневность, дескать, в его интересах. Пусть Филипп сделает из картона большой вопрос, который можно сложить так, чтобы он поместился в твоем пиджаке. И все. Следующий раз — новое антре.

— В это воскресенье тоже будет новое антре. Вместо тебя на раус влезет Пасторино. Представляешь?

Помолчали. Шишков тоскливо и нежно одними глазами встречал и провожал мельтешивший за окном снег. Его руки были влажны, горели. Температура.

— Старик!

— Что?

— Да не «что», а слушай! Мне вдруг показалось, что я леплю тебя из снега. Качу большой шар. Эй, разойдись, детвора! Все со двора, сейчас снежный, большой дворник вырастет такой, нос морковкой, и в руках метла, сапоги с подковкой, шляпа из ведра…

17

Постепенно забытье и жар стали вызывать у Шишкова воспоминания детства. Москва!..