Арена

Он произнес эту фразу так, что всякая осанка полетела вверх тормашками, показывая его счастье: простое движение грабель — мелочь цирковой жизни — было ему дорого. Цирк начинал свой день, и он жил этим днем. И неожиданно день вдруг вырос, сделался непомерно большим. Кулисы, где в каждой гардеробной нужно было поговорить, узнать новости, посоветовать, посоветоваться. Манеж, где, начиная с дрессировщиков, гости смотрели все репетиции, жадно впитывая их, словно дышали кислородом.

Надя неотступно ходила за Шовкуненко. И он понемногу начинал успокаиваться, утешая себя, что, быть может, прошедшее не сумеет возродить в ней чувство к Вадиму. Ни на шаг от него, все время рядом — пожалуй, это и есть нить, связывающая Надю именно с ним, с Шовкуненко.

— Григорий Иванович! Ты ли? — донесся из гардеробной голос старика Хурсантова.

— Я, я. Сейчас зайдем! — радостно откликнулся Шовкуненко.

— Ты с кем?

— Я? — Шовкуненко было уж собрался ответить — «с женой», как отвечал всегда в передвижке, но, увидев Надино лицо, застывшую в ожидании ответа фигурку и не спуская с нее проницательного взгляда, с деланным спокойствием громко произнес: — Тут со мной партнерша.

— Ох, милый человек, скажи, чтоб не гневалась на старика. Даме в такой одежде не могу показаться. Заходи, заходи. Пусть по цирку побродит, я тебя ненадолго отниму у нее, — снова донесся голос Хурсантова.

Шовкуненко не хотелось оставлять Надю, и в то же время не зайти к Хурсантову было невозможно. Старый дрессировщик лошадей Хурсантов — самый близкий друг Бено.

— Я недолго, Надя. Впрочем, может, пока запасемся продуктами? Здесь магазин недалеко от цирка. Из магазина — сюда. Тут у старика перекусим, чтоб не уходить до представления из цирка. Хорошо?

Надя согласилась и медленно пошла по цирку. Фойе. Выход. Афишные стенды. И вдруг остановилась, увидев живое лицо Вадима, скуластое, улыбающееся.

— Вадим! Вадим! — кричала Надя.

Мужчина тоже остановился.

— Простите, — обернулся он к Наде и вдруг растерянно попятился от нее.

— Не узнаешь? — прошептала Надя.

— Просто еще не доходит как-то. Ты откуда?

— Долго рассказывать, наверное, с того света.

Вадим молчал. Надя, не отдавая себе отчета, еще раз требовательно произнесла его имя:

— Вадим!

— Ах да! Что ж мы стоим? Пойдем. Не думал, что так встретимся. Как-то неожиданно. Сама понимаешь. — Теперь он уже улыбался. Надя вглядывалась в его улыбку, и вскоре ей стало казаться, что это та самая улыбка, которой ей не хватало в жизни. Она подвела Вадима к Зинаиде, тоже пришедшей в цирк на спектакль.

— Познакомьтесь! Вадим.

— Сережников, жонглер, — произнес он с достоинством.

— Пасторино, просто жена, — усмехнулась Зинаида. — Надюша, я тут сама в магазин схожу. И вернусь в цирк.

Надя благодарно посмотрела на Зинаиду. Потом, взявшись за руки, они вошли в цирк. Кулисы, конюшня. Надя вглядывалась во все так, словно это были дорогие сердцу приметы ее дома. Доска приказов. Гардеробная. Гримировальный столик. Стоит зеркало, чинно лежат коробка грима, пудра, вазелин, полотенце. Все на своем месте, костюмы, аккуратно разглаженные, висят по стенам; реквизит, будто отдыхая, разложенный по порядку, лежит в гардеробной. Все просто, спокойно, совсем не так, как теперь у нее. Там, в передвижке, гардеробная помещалась в одном чемоданчике, а костюмы разглаживались прямо на фигуре артиста. Надя вздохнула.

— Надюшка, какая же ты чудачка! Глядишь на все, будто тебе в новинку, — подтрунивал над ней Вадим, и снова рука в руке пошли они по цирку. Надя замедляла шаг. Ей становилось тяжело при мысли, что она не может идти в ногу с Вадимом. Словно два года, проведенные в балагане, сделали ее старше ровесника на десятилетие. Идут по цирку и по-разному глядят, по-разному чувствуют…

И все же какое-то дикое волнение охватило ее в цирке. Она как завороженная смотрела представление, в котором участвовал и Вадим. Шовкуненко сидел рядом. Ему было понятно Надино волнение. И слезы, изредка навертывающиеся на глаза, и дрожащая складка ее губ — ему это было близко. Так, забывая обо всем, человек, переживший свое, увидев на экране кинематографа едва похожее на его судьбу, и плачет и радуется.

На манеже — наездники под руководством Александра Сержа. Лихо и стремительно работают они. Опилки фонтаном разлетаются из-под копыт лошадей. Вот несколько опилок осело на Надино пальто. Шовкуненко хотел смахнуть их, но, подумав, убрал руку и, тронув Арефьева за рукав, сказал:

— Старик, ну как?

— Что, Гриша? Так же, как и ей, — до слез.

— Да, дядя Август. Никогда нам не перейти Рубикон, коли Пасторино вожжи держит. Знаешь, наше искусство там в сравнении с этим — сухой листик из гербария. Лист все тот же, только лишенный красок жизни.

— Григорий Иванович, но почему так, почему? — Надя обернулась к Шовкуненко. Лицо ее было искажено волнением, обидой и еще чем-то, что Шовкуненко не решался произнести для себя даже мысленно. Она любит, она хочет вернуться в цирк.