Арена

Шовкуненко улыбнулся. Ему был забавен и приятен Мохов, рассудительно думающий о судьбе двух крох, которым еще не исполнилось даже суток.

— А чего смеешься? Учить их акробатике и не собираюсь вовсе. Дети, они, знаешь, в два года уже с родителей копии снимать начинают. Понаглядятся на мои репетиции и начнут сами. Я, знаешь, пока они еще действительно маленькие, буду тренироваться, а то антиподом[1] многое сняло. Там и стойки и пластику — все отработаем. Девки смышленые, поймут что к чему.

— Слушай-ка, Мохов, тебе с такой фантазией быть бы иллюзионистом.

— А что, Григорий Иванович, представляешь: мои-то двойняшки для кого-кого, а уж для иллюзиониста — находка. Только ни в один номер не отдам. Пусть не сманивают. Им жить и учиться надо. Мы с матерью их вырастим, будь спокоен. И музыкой заниматься будут. Договорюсь с музыкантами: и девчонок наверх, в оркестр. Пусть себе пальчиками выстукивают и фа и соль.

Шовкуненко положил руку Мохову на плечо:

— Слушай-ка, отец, а деньги у тебя сейчас есть? Ведь теперь двойную порцию пеленок покупать придется.

Мохов задумался.

— Да, оно верно. Мальчишке все приготовили, а тут…

— Выходит, Иванку упустили из виду. Я думаю: не пройтись ли нам с тобой в магазинчик за приданым?

— Без Маринки как-то не по себе. Потом получка через два дня — успею, куплю, не бойтесь, уж не подведу, все будет.

— Ладно, идем, — Шовкуненко решительно подхватил Мохова под руку и заставил пойти в магазин. Деньги у Шовкуненко были всегда. Одинокий, он жил скромно. К одежде своей относился с полным равнодушием, лишь бы пуговицы не обрывались и было более или менее чисто. И как-то всегда находились руки, которые поддерживали и его самого и его быт. Что ж, артисты цирка — это значит вместе, одной семьей.

Полчаса тому назад на Шовкуненко давила тишина отдыхающего цирка, а теперь он стоит смеющийся, с добрым сердцем, выбирая для Анки и Иванки пододеяльники и пеленки.

Мохов, смущенный, счастливый, благодарно молчит, лишь одобрительно кивая удачно подобранной вещице.

— Григорий Иванович! Да будет тебе. Эва сколько, это ж перестирывать трудно будет.

— Молчи, Мохов. Я так тебе благодарен, — Шовкуненко вздохнул. Мохов застыл на полуслове. Его светлые глаза, простодушные, с длинными, да еще рыжими, ресницами, были сейчас восторженными и любящими. Он боготворил жену, любил девочек, которых еще не видел. Любил Шовкуненко — большого, великодушного человека; ведь про него по цирку недаром молва идет: чужого счастья не спугнет, горе развеет. Так оно и есть, Мохов все делал в магазине, что требовал от него Шовкуненко.

— Девушка, нет, нет, не надо нам два розовых комплекта. Один должен быть зеленый-зеленый. Для Иванки. Нету? Но что это значит «нету»? Есть должно быть. Она же не просто, а Иванка Мохова — лесовичок, родившийся в Ивановском цирке.

Шовкуненко говорил с жаром. Продавщицы перешептывались и, улыбаясь, глядели на двух мужчин, берущих с прилавка пеленки, как носовые платки.

— Вы из цирка? — только и спросила девушка.

— Да, — выдохнули оба.

— Тогда подождите минуточку!

Она вернулась через несколько минут, неся новые комплекты. Голос ее звучал с досадой.

— Вот, нет зеленых. Не бывает. Салатные. Право, славно будет для девочки.

Накупив приданого, Шовкуненко и Мохов остановились возле игрушек: зайцы — фланелевые, белосерые; куклы в чепчиках, плюшевые медведи; фанерный грузовичок. Игрушки, уныло глядевшие на них стеклянными глазами.

— Берем это, и зайца. Все по две штуки.

— Сколько же детей у вас в цирке родилось? — поразился продавец.

— Все наши, — гордо ответил Шовкуненко, а Мохов чуть ли не лег на прилавок, ему казалось, что даже игрушки в нем признают отца.

Шовкуненко мял большущими руками игрушку и сокрушался:

— Не те игрушки. Не те. Самое живое в них — запахи. Кожей, материалом. Нет, магазином пахнут.

— Ладно, Григорий Иванович, полежат в гардеробной, обживутся. Цирковыми станут.

— Вот вам, папаши, мой совет. Игрушки берите. Оно дело ладное, нам хорошо, а вам на вырост для детей, года на три хватит. Только эти пока самые нужные. — Продавец потянулся к целлулоидным шарам с ручкой.

— Похоже, шар на отвертку посадили. Не интересно, — возразил Шовкуненко.

— Ошибаетесь. Вещь самая необходимая — погремушка. На первых порах — погремушка.

Шовкуненко прервал продавца и, спохватившись, вдруг спросил:

— Погремушки? А соска, сосок нам два десятка. Они быстро в расход выходят! Резина, тут и прокусить недолго.

— Сосок, граждане, у нас нет. В аптеке купите.

— В аптеке? — Мохов вопросительно посмотрел на Шовкуненко. — Григорий Иванович, пойдем-ка домой. Чего ради соски покупать. Марина обидится. Какие там соски, когда она их грудью кормить будет. Никаких искусственных питаний. Должны по-настоящему расти. Не надо нам сосок.

— Ты что, осерчал? — удивился Шовкуненко.

Они забрали свои пакеты, свертки и пошли к цирку.