Арена

Верка сжалась, точно от удара, посмотрела на ту, что кормила ребенка. Она была все такой же безучастной. Верке хотелось закричать:

«Не сметь! Я… мы… люди!» Но кому она должна швырнуть этот крик? Кому? Разве не люди выдумали ярлык, который заставляет ее съеживаться? Старая дева! Да, пусть, но и камень, о который все задевают, ведь и тот ожил бы, пожалуй, от беспрестанной боли. Все, что касалось Веркиного «я», было обнажено настолько, что задень даже нечаянно, но грубо, и целый поток раздражения мог бы почти убить обидчика.

Перед сном та, что лежала в другом углу, попросила пить. Верка спокойно подала ей стакан воды. Теперь она относилась к ней с каким-то двояким чувством — жалости и отвращения. Верка решительно отказывалась понимать эту женщину. Ребенок! Когда Верка о нем начинала думать, все трещины на потолке сливались и белый массив штукатурки начинал голубеть. Потом в глазах у Верки появлялись облака, и она начинала дышать по-весеннему: взволнованно, жадно и глубоко. Стук, все еще раздававшийся сверху, нарушал ее раздумья. Он был с каждым разом увереннее и, наконец, опять всполошил всю палату:

— Завтра иду на рентген. Жду на свидание возле бака с кипяченой водой.

Веркина соседка расхохоталась. Схватив подушку, она взбила ее маленьким кулаком и воскликнула:

— Ага, попался! Ну, Верочка, собирайтесь. Возьмите мой халат, он, кажется, помоднее, и давайте нарушим больничный режим.

Верка даже опешила. Вот уж поистине взбалмошная бабенка!

— Нужно вам, так идите сами, — огрызнулась она.

— А что? Ради шутки. Бука вы. Вот возьму и пойду.

Сначала Верка сделала вид, будто не замечает сборов соседки на свидание. Но когда та уже стояла у бака с кипяченой водой, Верку забрало за живое. Кто он? Какой? Высокий, прихрамывает. Лица не разобрать. Стоят, разговаривают долго. Видно, она понравилась. Верке вдруг беспричинно сделалось тоскливо. Она легла ничком на койку и едва прикоснулась к обеду. Настроение ее не стало лучше и после пяти, когда веселая, удачливая соседка, забыв про больницу и аппендицит, собрав вещи, уехала домой.

Верка мучительно ждала стука. Вечером стук раздался. Верка не отвечала. Диктовать было некому, а самой сказать ему нечего.

Утром стук повторился настойчивее. Верка опять промолчала, а в обед, когда он отстучал: «Волнуюсь, почему не отвечаете, как здоровье? Завтра иду на рентген, приду навестить!», Верка хотела уже ответить, но нянечки, сестра и врач, толпившиеся у той, что лежала в углу, помешали.

Назавтра действительно его стриженая голова появилась в дверном просвете. Увидев пустую койку и двух незнакомых женщин, он все же спросил:

— Где? — кивком головы показывая на пустую койку.

Что-то помешало Верке сказать правду. Она некстати вынула из-под одеяла грелку и раздельно, чуть ли не по слогам, сказала:

— На процедуре.

Он ушел. Когда же Верку вызвали на укол, голова его снова появилась в просвете.

— Ну, чего ходите? Лгут! Все кругом. Выписалась она!

Он помедлил.

— Не слышите? Говорят вам, нечего ходить!

Выкрикнув, женщина с ребенком неожиданно зарыдала.

Он испугался, сделал движение вперед, но тотчас скрылся за дверью.

Палата наполнилась опять нянечками, пришла дежурная сестра, послала за врачом.

А Верка все ждала стука. Она тянула руки к батарее, словно желая согреться, отдергивала пальцы, прислушивалась. Стук не раздавался.

Верка ждала и назавтра, ждала и думала: «Как грустно жить, когда и ждать, собственно, нечего, а само это ожидание и есть единственная цель в жизни».

Взгляд ее снова был на потолке. Там опять появились трещины, все те же четыре старые трещины. Режим не нарушался. Верку больше ничто не удивляло: ни бесконечные вскрикивания той, что лежала в углу, ни кислородные подушки. Ребенка не приносили второй день. Было скучно. На третий день в палате осталась одна Верка.

Нянечка, меняя постельное белье на койке, стоявшей в углу, повернулась к Верке спиной. Верка скорее почувствовала тихий вздох и пытливо спросила:

— Отмучилась? Ночью?

Нянечка поглядела на Верку своими добрыми глазами и ничего не сказала.

— Ребенка-то куда теперь?

— Известно куда. В ясли сначала, а потом в детдом.

— Нянечка, если в детдом, так его, значит, можно усыновить?

— Это уж как ему в жизни положено. Может, и найдется человек.

— А сейчас можно?

— Чего?

— Усыновить…

— Чего? — нянька недоверчиво оглядела Верку и, взяв грязное белье, сердито пошла к двери, словно всем видом своим хотела сказать: нашла время шутки шутить.

Верка вскочила с постели, подбежала к нянечке, схватила ее за плечи:

— Только правду, только правду: вот сейчас из больницы я могу уйти с ребенком?

Нянечка больше не глядела на Верку. Она уложила ее в постель, села в ногах.

— Значит, детей у тебя нет. Мужа, говоришь, тоже. Коли квартера есть да работа… Чего ж, бери. Женщина ты в летах. После операции поздоровеешь. С ребенком-то лучше. Опять же от государства каждый месяц пятьдесят рублей получать будешь.

— Зачем? — Верка доверчиво и удивленно посмотрела на няньку.

— Как же? Полагается. Ведь ты же будешь считаться «мать-одиночка», — сказала нянечка.