Арена мрака

– Не знаю, – ответил Лео. – Я попал в Бухенвальд совсем молодым. Я встретил там отца, и мы довольно долгое время были вместе. Люди ведь разные. Да и Уолтер меняется. Я вот видел не раз, как он раскланивается – в буквальном смысле раскланивается при встрече со своими соседями-немцами.

Все засмеялись, а Моска раздраженно возразил:

– А я вот понять не могу, как это можно восемь лет просидеть в концлагере и быть таким, как ты, Лео. Да на твоем месте, если бы фриц на меня хотя бы косо посмотрел, я бы его мигом в больницу отправил. И, если бы мне хоть что-то сказали, что мне не по нраву, я бы им яйца отбил.

– Я попросила бы! – воскликнула Энн с притворным ужасом.

– Я этого не могу в тебе понять! – закончил Моска и усмехнулся, взглянув на Энн. Она-то использовала куда более крепкие выражения, торгуясь с «жучками» с черного рынка, которые ее обманывали.

Лео медленно сказал:

– Ты забываешь, что во мне течет немецкая кровь. И то, что делали немцы, они делали вовсе не потому, что они немцы, а потому, что они люди.

Это мне сказал отец. И, кроме того, сейчас у меня все хорошо, у меня новая жизнь, и я бы ее себе отравлял, если бы был жесток с другими.

– Ты прав, Лео, – подхватил Гордон. – Нам не нужны эмоциональные срывы, нам нужно во всем разобраться с точки зрения здравого смысла.

Нам необходимо трезво подходить к вещам и пытаться изменить мир, действуя логически. Так учит коммунистическая партия.

Он произнес это абсолютно искренне и без тени сомнения. Лео долго смотрел на него и потом сказал:

– Я знаю о коммунизме только одно. Мой отец был коммунистом. И лагерь не сломил его.

Но, когда в лагерь просочилось известие, что Сталин подписал пакт с Гитлером, мой отец этого не смог пережить – он умер.

– А что, если этот пакт был необходим для того, чтобы спасти Советский Союз? – спросил Гордон. – Что, если этот пакт был необходим, чтобы спасти мир от нацизма?

Лео склонился над столом и придержал рукой щеку, чтобы унять нервный тик.

– Нет, – ответил он. – Если моему отцу было суждено умереть так, как он умер, то мир не стоит спасать. Я понимаю, это эмоциональный, а не логический подход, который так ценит твоя коммунистическая партия.

В последовавшей за этими словами тишине все услышали, как наверху заплакал ребенок.

– Пойду поменяю пеленки, – сказал Гордон.

Жена одарила его благодарной улыбкой.

Когда он ушел, Энн сказала, обращаясь к Лео:

– Не обращайте на него внимания, – но таким спокойным тоном, чтобы присутствующие не приняли эти слова за упрек. Она вышла на кухню варить кофе.

Когда все стали расходиться, Энн сказала Моске:

– Забегу завтра попрощаться с Геллой.

Гордон обратился к Лео:

– Не забудьте о профессоре, ладно?

Лео молча кивнул, а Гордон добавил добродушно:

– Желаю вам удачи!

Гордон запер за ними дверь и вернулся в гостиную. Энн сидела в кресле, погруженная в раздумья.

– Гордон, я хочу с тобой поговорить, – сказала она.

Он улыбнулся:

– Я тебя слушаю, – и почувствовал острый укол страха. Впрочем, он мог разговаривать с Энн о политике и не раздражаться, хотя она всегда с ним не соглашалась.

Энн встала и нервно прошлась по комнате.

Гордон смотрел на ее лицо. Он любил ее открытое скуластое лицо, прямой нос и светло-голубые глаза. Она была чисто саксонским типом, хотя, подумал он, чем-то походила на славянку. Интересно, может быть, между саксами и славянами были какие-то родственные связи. Надо будет почитать об этом.

Ее слова ударили его наотмашь. Она сказала:

– Тебе пора это прекратить, слышишь, пора прекратить!

– Прекратить что? – спросил Гордон невинно.

– Сам знаешь! – отрезала она.

Боль от внезапного осознания смысла сказанных ею слов и от того, что она посмела такое ему сказать, была столь велика, что он даже не разозлился – у него просто засосало под ложечкой, и он ощутил беспомощное отчаяние. Она посмотрела ему в лицо, подошла и опустилась около него на колени. Только когда они оставались вдвоем, она утрачивала всю свою силу и решительность, становясь нежной и смиренной.

Она сказала:

– Я же не сержусь, что ты потерял эту работу из-за того, что ты коммунист. Но что мы будем делать? Нам же надо подумать о ребенке. Тебе надо работать, Гордон, и зарабатывать. А так ты растеряешь всех своих друзей, если будешь так яростно спорить с ними о политике. Мы же не можем так жить, любимый, это же не может больше продолжаться!

Гордон встал со стула и отошел в сторону. Он был уязвлен в самое сердце – не потому, что она оказалась способной сказать ему такое, а потому, что она, самый близкий ему человек, так плохо его знает. Как она посмела подумать, что он может выйти из партии так, как кто-то может бросить курить или изменить диету! Но ему надо было ей что-то ответить.

– Я думаю о нашем ребенке, – сказал Гордон. – Вот почему я коммунист. Ты что же, хочешь, чтобы он вырос и познал все те же страдания, которые познал Лео, или стал таким, как Моска, которому наплевать на всех и каждого?