Аргентинское танго

— В двести сорок восьмой номер, ты же сказала.

Она выкрикнула ему в лицо:

— Я не пойду! Лучше умереть! Убей меня, как убил отца!

— Тише, не кричи. Швейцар вытолкает тебя взашей. Это работа, Мария. Люди на земле по-разному работают. Мы же не виноваты, что у нас с тобой такая работа, а не другая. Иди.

Она сделала два шага по направлению к гостиничным, ярко освещенным стеклянным дверям. Остановилась. Обернулась к Киму. В ее глазах полыхало отчаяние.

— Ты… толкаешь меня… в постель… к другому человеку?!.. После того… как ты… так… сейчас… хотел меня?!.. И я… и я тебя тоже…

Она задыхалась. Не могла говорить. Ким шагнул к ней. Взял ее лицо в руки.

— Сними этот траурный шарф с плеч. — Он сдернул с нее черную шелковую тряпку. — А если тебя спросят, почему ты вся в черном, скажи: это национальный испанский цвет. Думаю, там, в номере, иностранец. Но ты же хорошо знаешь английский. Для испанской «ночной бабочки» — очень хорошо.

И он снова толкнул ее в спину, уже сильнее, жесточе. Она обернулась и крикнула:

— Я убью тебя! За то, что ты убил отца!

— Убей. Пистолет при мне. Я знаю, что ты хорошо стреляешь. — Он улыбнулся. — И тогда все наши мучения разом закончатся. Знаешь, я устал жить. Дети выросли, бабы все одинаковы, что еще ждет? Да ничего, кроме нового ужаса. Я внутри ужаса живу, это мой быт. Если бы не ты — я бы, может быть, сам отсюда ушел. — Он сунул руку в карман, не стесняясь и не боясь редких ночных прохожих, вытащил пистолет. Взвесил на ладони. — На! Держи! Стреляй! Здесь будешь или в подворотню зайдем?

Мария в ужасе, как на огнедышащее чудовище, остановившимися глазами глядела на него. И внезапно кинулась ему на шею. И ее смуглые локти вскинулись над его головой. И его губы уже искали, мяли, тискали, жесткой печатью вжимались в ее губы.

— Мария, Мария, Мария, — шептал он ей в волосы, целовал плачущие глаза. — Мария, ну можно ли быть такой глупой? Мария, мы оба попали в тиски, но это же ничего не значит, Мария, мы же одно, мы же одно, одно… нас разрубит только смерть, помни это, знай это… Прости меня… прости, прости… Выхода нет, где выход, если бы я это знал, если бы я только знал выход — мы бы с тобой сразу, сразу же, вдвоем, глупое мое существо, любимое, родное, вечная кровь моя, стремглав побежали туда…

Она оттолкнула его, вытерла ладонями мокрое лицо и пошла, шатаясь на каблуках, в траурном платье, в котором нынче хоронила отца, к ослепительному парадному входу в «Насьональ». Ким следил за ней глазами, пока за нею не закрылись двери.

МАРИЯ

Я не помнила, как я под утро пришла из гостиницы домой.

Я не помнила, что я сказала Ивану в свое оправдание.

Я не помню, как мы танцевали на следующий день во дворце бизнесмена Игнасио Лопеса шоу «Коррида». Помню — после «Корриды», когда я сидела за кулисами, бессильно уронив руки на колени, ссутулившись, невидяще уставившись в пространство, а девочки-гримерши обмахивали меня полотенцами, как боксера после нокдауна, ко мне подошел сам Игнасио Лопес, заказавший у Станкевича это наше единственное выступление, и опустился передо мной на одно колено, низко наклонился и прикоснулся губами не к моей руке — к моей ноге, к ступне, обтянутой лишь прозрачным, в цвет тела, тонким трико.

Все сведения, добытые мною той мадридской ночью у крупного военного босса Америки, генерал-майора авиации США Джеймса Клэйвела, я наговорила на диктофон. Диктофон я обнаружила у себя в кармане, рядом с моим телефоном. Так же, как и пластиковую карту «Western Union» с моим жалованьем за мое шпионство, положенным мне щедрой рукой негодяя Беера.

Ким чуть не убил моего жениха. Ким убил моего отца. Ким своей рукой дал мне деньги за то, что я убила в Японии много людей в метро, своею рукой толкнул меня в спину, прогоняя в постель чужого человека, отвратительного мне, и своей же рукой всунул мне в карман рабочий миниатюрный шпионский диктофон. Как жаль, что я не взяла у него еще и пистолет. Он бы мне не помешал.

Я, как и Ким, выбивала на стрельбах двадцать очков из двадцати. Меня в Школе учили стрелять из положения стоя, сидя, лежа, на коленях, с колена и навскидку.

У меня просто руки чесались пострелять. Выстрелить в наглую светлоглазую морду Беера.

Но не в Кима. В Кима — никогда.

Я поняла, что я люблю его. И эта любовь — мне приговор.

И даже если бы Ким убил мою мать, всех моих родных, и навел бы пистолет на меня, и спустил бы курок, — и в этот последний миг я бы все равно, черт меня побери, безвозвратно погибшую тварь, — любила бы его.

ФЛАМЕНКО. ВЫХОД ПЯТЫЙ. ГРЕНАДИНА

И мы прилетели в Москву из Испании, и началась жизнь, которой мог жить далеко не каждый сильный и выносливый мужик, не то что нежная женщина.

Я не мечтала о такой жизни.