Аргонавты

Но что в этом кричит о гетеронормативности? То, что моя мать сделала кружку с помощью буржуазного «Снэпфиша»? То, что мы открыто присоединяемся (или с неохотой соглашаемся присоединиться) к давней традиции – фотографироваться семьей на праздниках во всём своем праздничном великолепии? То, что моя мать сделала мне кружку, отчасти чтобы подтвердить, что она признает мое существование и принимает мое племя в свою семью? Что насчет моей беременности – она тоже по определению гетеронормативна? Или все-таки предполагаемая оппозиция между квирностью и размножением (или, если выразиться более изящно, материнством) – это скорее реакционное принятие того, как всё устаканилось в мире квиров, чем признак некой онтологической истины? Отомрет ли предполагаемая оппозиция, если квиры будут больше рожать? Будем ли мы по ней скучать?

Разве беременность не квирна по определению, если она фундаментально изменяет «обыкновенное» состояние и предполагает радикальную близость (и радикальное разобщение) с собственным телом? Как может настолько странный, причудливый и трансформирующий опыт одновременно означать или приводить в действие самую возмутительную форму конформизма? Или это еще один способ отказать всему, что слишком тесно связано с человеческой самкой, в приближенности или принадлежности к понятиям, наделенным ценностью (в данном случае – нонконформизму или радикальности)? Но как быть с тем, что Гарри – ни мужчина, ни женщина? Я особенный – два в одном, поясняет Валентин, его персонаж в «Суком или крюком».

Когда или как новые системы родства подражают прежним установкам нуклеарной семьи и когда или как они радикально реконтекстуализируют их и переосмысляют родство [Джудит Батлер]? Где проходит граница? Или даже не так: кто ее проводит? Скажи своей подружке, пускай найдет кого-нибудь еще, с кем можно поиграть в семью, сказала твоя бывшая, когда мы съехались.

Мнить себя подлинной, подразумевая, что остальные просто прикидываются, пытаются соответствовать или подражают, – приятно. Но от любой незыблемой претензии на подлинность, особенно в контексте идентичности, недалеко и до психоза. Коль скоро человек, возомнивший себя королем, – безумец, не меньший безумец король, возомнивший себя таковым [Жак Лакан].

Возможно, именно поэтому концепция «подлинного „я“» психолога Д. В. Винникотта так меня трогает. Можно стремиться к подлинности, можно помочь другим почувствовать себя подлинными и можно почувствовать подлинным себя – это чувство Винникотт описывает как коллективное, первичное ощущение себя живым, ощущение «живых телесных функций, работы телесной ткани и органов ‹…›, включая сердечную деятельность и дыхание»[12], делающее возможными спонтанные жесты. Для Винникотта ощущение подлинности не реакция на внешние раздражители и не некая идентичность. Это переживание, которое расходится по телу. Помимо прочего, оно дарит желание жить.

Некоторые находят удовольствие в том, чтобы соотносить себя с некой идентичностью – как в знаменитой строчке с тобой я чувствую себя как настоящая женщина[13], которую прославили Арета Франклин и позднее Джудит Батлер, отметившая дестабилизирующую силу этого сравнения. Но такое соотнесение может вызывать и ужас, не говоря о том, что для кого-то оно вообще невозможно. Невозможно двадцать четыре часа в сутки жить с осознанием собственного пола. К счастью, гендерное самосознание обладает спорадической природой [Дениз Райли].

Один мой знакомый говорит, что думает о гендере как о цвете. У гендера и цвета есть некая общая онтологическая неопределенность: не совсем точно говорить, что объект есть цвет, как и то, что у объекта есть цвет. Многое меняется в зависимости от контекста: все кошки серы и т. д. Не является цвет и произвольным. Однако ни одна из этих формулировок не означает, что данный объект бесцветен.