Арифметика войны

На базарах, на автобусных стоянках, на перекрестках – всюду можно было встретить нищих. Да и многих кабульцев с первого взгляда нельзя было отличить от нищих: одеты кое-как, в залатанные рубашки, коротковатые шаровары, на ногах сандалии из автомобильных покрышек, в холода кутаются в рваные байковые одеяла, голые ноги в резиновых калошах синие. Старики собирают подпорченные фрукты на базарах. Мальчишки снуют с мешками, цепляя все, что может служить пищей огню: бумажки, картонки, щепки, сухие листья, навоз. В сильные морозы утром на улицах находят окоченевших людей. Поздно вечером идти по городу опасно. Не найдя работы, многие возвращаются в кишлаки – «есть глину», другие соглашаются доставлять контрабанду из Ирана, Пакистана, третьи берутся обрабатывать в горах поля индийской конопли и мака, четвертые уже везут гашиш и героин, запаянный в целлофан, – соседям.

О Дауде почти никто не жалел. Жалели гвардейцев, попавших под огонь, и их командира Сахиб Джана, сочувствующего нападавшим, но при этом дравшегося с ними до последнего. Сахиб Джан – пуштун, верный кодексу чести – Пуштунвалаю.

К бывшему президентскому дворцу – теперь он назывался Домом народа – отовсюду приходили люди: посмотреть на испещренные пулями стены и покричать в знак одобрения. В Доме народа располагался Революционный совет. Сюда прибывали и жители провинций. На площади пылали костры из «дел» освобожденных заключенных. Новая власть уже в месяце Близнецов^[37]выступила с программой преобразований, называвшейся так: «Основные направления революционных задач». Программа сулила сытость, равенство пуштуна и хазарейца, контроль над ценами, работу, образование, равноправие женщин.

Многие чиновники различных учреждений были заклеймены как мздоимцы и казнокрады и смещены.

Сахиб Джан, захваченный в плен, – казнен.

В газетах «Анис», «Хивад» писали, что золотой корабль революции должен переплыть кровь, такова диалектика (афганцы не видели кораблей, и это поражало их воображение особенно сильно); писали, что Кабульский университет все эти годы правления Дауда, пособника империализма и черного принца гегемонизма из Китая (но он был пуштуном, просто газетчики иногда захлебывались в пышных словесах), да и раньше, при короле Захир-шахе, был плацдармом сопротивления; упоминалось, что среди его студентов числились: Гульбеддин Хекматиар, Ахмад-Шах Масуд, Бабрак Кармаль, а Бурханутдин Раббани являлся преподавателем.

Часовщик читал газеты, и в его взгляде, обращенном на своего постояльца-студента, сквозило беспокойство. Наверное, я и сам был виноват; после случившегося в ночь на 27 саура^[38]я производил впечатление заговорщика, терзаемого страхами. Я хотел поговорить с часовщиком обо всем этом, но в последний момент останавливался. Я побаивался его взгляда, особенно того глаза, который был темен, как лазурит. Уж лучше пусть считает меня заговорщиком, смутьяном, чем беспутным балбесом.

Змарак Кокуджан не был богат, но вечерний чай у него всегда забеливался сливками, и праздничная чалма была из шелка, и Мирман-Розия носила по праздникам шелковую голубую чадру, а ее пальцы украшали золотое колечко и перстень с изумрудом. У бедняков ничего этого не было. А новая власть всюду трубила о любви к беднякам и ненависти к богатеям, с которыми и не церемонилась. Отовсюду доходили зловещие слухи о том, как тому или другому состоятельному человеку новая власть «купила билет», так это называлось. «Купили билет» однажды и соседу-ювелиру: он исчез за стенами Пули-Чархи; все его сбережения конфисковали; за отцом последовал старший сын; жена с оставшимися детьми, победствовав, выехала в деревню к родителям; а дом ювелира занял царандоевец^[39].

Часовщику на склоне лет совсем не хотелось «получить билет» в Пули-Чархи, хоть это и совсем близко, считай столица, ну, пригород – в пятнадцати километрах на равнине, но он предпочел бы остаться здесь. Из Пули-Чархи редко возвращаются. И никогда – целыми и невредимыми. Джанад ловил на себе внимательный изучающий взгляд часовщика. Разговаривая со своим постояльцем, тот тщательно подбирал слова… Новые веяния и подступающая старость лишили его способности отсеивать золотые крупинки от речного песка, как когда-то на Амударье с другом Каджиром.

И я ожидал со дня на день, что хозяин попросит меня подыскать другую комнату, невзирая на старую дружбу с дядей Каджиром. Хуже не придумаешь. Самая плохонькая комната в Кабуле стоила полторы тысячи афгани. Где взять такие деньги? Да я уже и привык к этому месту у подножия Шер-Дарваз, к этому дому с часами, даже к скупой и неуступчивой желтолицей Мирман-Розии.

Однажды, когда часовщика не было дома, Мирман-Розия как бы невзначай заглянула ко мне и завела разговор о том о сем… Вдруг заинтересовалась книжками, лежавшими стопками у чарпайи, – вылитый агент спецслужб из индийского кино. В ее руках оказалась «Книга песен» Абу-ль-Фараджа. Чтобы утолить ее любопытство, я взял «Книгу», раскрыл и начал читать первую попавшуюся страницу. Тетушка Мирман-Розия слушала, поджав узкие губы, сощурив черные глаза.