Арина Родионовна

Доставленного в Москву 8 сентября 1826 года Александра Пушкина («небритого, в пуху, измятого»^[334]) встретили на удивление радушно и хлебосольно. Император Николай I, недавно коронованный, в ходе продолжительной аудиенции в Чудовом дворце не только объявил поэту о прощении, но и пожелал впредь быть первым читателем и цензором пушкинских произведений[335]. Столичное общество пришло в восторг и от рыцарственного благородства царя, и от самого помилованного поэта. Тотчас погрузились в чернильницы перья — и наперегонки полетели из Москвы во все концы империи эпистолии с описаниями сенсации.

Одним из первых откликнулся на «прекрасную новость» барон А. А. Дельвиг, находившийся в Петербурге. Поздравив 15 сентября лицейского друга с «переменой судьбы», он, однако, тут же выразил свою озабоченность, и вот чем: «Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она перенесла совсем неожиданную разлуку с тобою» (XIII, 295).

Разумеется, задавался этим волнительным вопросом и сам Пушкин. Спустя неделю после возвращения в родной город, 16 сентября, он, несмотря на занятость и «нескладицу образа жизни», написал (на французском языке) уже второе письмо П. А. Осиповой. Оно было призвано окончательно успокоить обитательницу Тригорского[336]. Поведав Прасковье Александровне о том, что государь принял его «самым любезным образом», поэт заодно признался, что «уже устал» от московских празднеств, «начинает вздыхать по Михайловскому, то есть Тригорскому», и намерен отправиться туда «самое позднее через две недели» (XIII, 296, 559).

Так, через преданную соседку, он оповестил и няню о благополучном исходе свидания с августейшей персоной и о своём скором приезде в псковскую деревню.

Но светские и литературные обязательства, дружеские пирушки и сердечные дела переиначили планы Пушкина. Он задержался в Москве ещё на целых полтора месяца и смог покинуть «святую родину» только в дождливую ночь на 2 ноября. Поругивая в коляске «отвратительную дорогу и несносных ямщиков» (XIII, 301, 561), сломав в пути два колеса, взяв перекладных и всё-таки одолев злополучные 800 с лишком вёрст, поэт оказался в сельце Михайловском, судя по переписке и другим документам, 9 ноября.

Тут-то, «в своей избе» (XIII, 302), Пушкин и узнал доподлинно — от П. А. Осиповой и иных деревенских жителей, — как переносила Арина Родионовна отсутствие «ангела».

Впрочем, кое-что Александр Пушкин, вернувшись «вольным в покинутую тюрьму» (XIII, 304), увидел и услышал сам. В день возвращения поэт засел за письмо князю П. А. Вяземскому — и начал с того, что поразило его всего более:

«Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр<очее>. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70 лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы вероятно сочинённой при ц<аре> Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом» (XIII, 304; выделено Пушкиным).

Очевидно, счастливая Арина Родионовна пригласила тогда в дом священнослужителей из приходского храма «пригорода Воронич Опочецкого уезда во имя Воскресения Христова»^[337], и те совершили благодарственное моление по случаю избавления раба Божия Александра от всяческих напастей. А выученная старушкой молитва была, как полагают учёные, апокрифической, относящейся к разряду народных заклинаний^[338]. Вероятно, кому-то из «хамов» пришлось неоднократно повторять её вслух при няне — до тех пор, покуда Арина Родионовна не затвердила магические слова.

Хотя Пушкин и припудрил эпистолярный рассказ изрядной долей иронии, однако он не скрыл от приятеля своей растроганности. Видимо, князь П. А. Вяземский понял эти чувства и в ответном письме из Москвы (от 19 ноября) учтиво полюбопытствовал у поэта относительно его отличившейся няни (XIII, 306).

Главным «делом» для Пушкина во время пребывания в Михайловском поздней осенью 1826 года стала работа над запиской «О народном воспитании», которую он принялся составлять по прямому указанию императора Николая I. Это ответственное и трудное задание было своеобразным экзаменом для прощённого поэта: правительство ждало от него не только творческих размышлений по данному вопросу, но и убедительных доказательств политической благонадёжности.

К середине ноября Пушкин, измарав немало листов «третьей масонской» тетради, окончил-таки свои «недостаточные замечания о предмете столь важном, каково есть народное воспитание» (XI, 47). Под переписанным набело текстом, сшитым в специальную тетрадь (ПД № 1734), он поставил дату: «Михайловское. 1826. Ноябр<я> 15»^[339]. (Позже, в декабре, царь, ознакомившись с рукописью, отметил, что пушкинские рассуждения «заключают в себе много полезных истинн»; XIII, 315.)