Аристос

Гений и ремесленник

60. Само понятие гения возникло, и это неудивительно, вместе с романтизмом; и поскольку это направление было прежде всего бунтом индивида против машины во всех ее формах (включая разум), можно ли было не превозносить до небес сверхиндивида — Наполеона, Бетховена, Гёте?

61. Творения гения всегда отмечены богатым гуманистическим содержанием, во имя которого он создает новые образы, изобретает новую технику и новые стили. Он сам видит себя одиноким огнедышащим вулканом посреди пустыни банальности. Он сам ощущает себя таинственным образом вдохновленным и одержимым. Ремесленник, напротив, довольствуется в своей работе традиционными материалами и методами. Чем лучше он владеет собой, в противоположность одержимости гения, тем больших высот достигнет он в своем ремесле. Мастерство исполнения — вот в чем его удовольствие. Его весьма заботит успех у современников, рыночная стоимость его продукции. Если в моде какие-то социальные или политические веяния, он вполне может их разделять; но если моды нет — нет и убеждений. Гений, разумеется, по большому счету равнодушен к прижизненному успеху; и его приверженность идеалам, как художественным, так и политическим, по-байроновски независима от их сиюминутной популярности у современников.

62. Нам всем понятно, что быть гением — прекрасный рецепт для победы над чувством немо; и потому большинство современных художников втихаря мечтают быть гениями, а не ремесленниками. Вероятно, разборчивому критику совершенно ясно — и вероятно, даже им самим это ясно, — что они никакие не гении; но широкая публика с большой готовностью принимает художника так, как он себя преподносит. И мы оказываемся в ситуации, когда всякое экспериментаторство считается достойным восхищения (ведь изобретение новой техники и материалов — само по себе акт гениальности, и неважно, что подлинных гениев на подобные изобретения побуждает потребность выразить некое новое содержание), а любое ремесленное мастерство — чем-то «академическим» и более или менее презренным.

63. Конечно, настоящие гении совершенно необходимы нам и нашему искусству; однако сомнительно, чтобы навязчивая идея непременно быть гением представляла хоть какую-то ценность для художника рангом пониже. Если ни на что другое, кроме участия в скачках на приз «Великого гения», он не согласен, тогда мы вынуждены отчасти признать справедливость постоянного недовольства обывателей эгоистичной непонятностью и технической скудостью современного искусства. Впрочем, в любом случае эта проблема, того и гляди, осложнится еще одним, совершенно новым фактором.

64. Кибернетическая революция сулит нам ощутимую прибавку досуга; и одним из способов заполнить досуг должно стать занятие искусством. Само собой разумеется, мы не можем претендовать на гениальность; и так же разумеется, что мы должны отбросить присущую нам ныне высокомерную презрительность по отношению к ремесленному аспекту искусства.

65. Отнюдь не только «гениальность», но и «ремесленничество» — вот чем будут заполнены бездны и океаны досуга в грядущем мире; вот то, что будет развивать и подвергать анализу наше «я»; вот то, чем оно утешится. Сплошь и рядом ремесленник будет существовать бок о бок с гением, и более того — им становиться. Ибо здесь нет непреодолимых барьеров; никто не ведает, пока не пустится в путь, где кончается одно и начинается другое; их может разделять вечность, а может мгновение — то самое мгновение, когда к настоящему поэту приходит подлинная строка, к художнику — прозрение, к композитору — нужный звук; та самая сила мгновения, которая «через зеленый фитиль выгоняет цветок»[20].

Стиль — это не человек

66. Наша одержимость идеей гениальности приводит нас к очередному заблуждению: будто бы человек — это стиль[21]. Но подобно тому, как в физике мы начинаем постигать пределы нашего знания — что мы узнать можем, а чего не сможем никогда, — в искусстве мы изощрили технику до последних пределов. Чего мы только не перепробовали — все экстремальные способы употребления слов, все экстремальные способы употребления звуков, все экстремальные способы употребления формы и цвета; теперь остается только употребить их все в пределах уже разработанных экстремальных способов. Мы пропахали все наше поле и оказались на краю. Теперь нам предстоит вернуться назад — изобретать для себя какое-нибудь иное занятие, чтобы снова не пахать поле до самого края.