Аритмия

Но Анна Николаевна оказалась не «какой-то» секретаршей, об этом судить можно было уже по тому, как выглядела она – благородно лилово-седовласая, прямоспинная, с тем выражением посвящённости на лице, что сразу даёт понять, какого полёта птица. Но прежде всего по тому, как она, по-свойски тукнув согнутым пальцем в дверь, вошла в петровский кабинет не дождавшись разрешения. Меня же она встретила приветливо, сказала, что Андрей Ильич ей звонил, а Ирину Семёновну, оказывается, знает она, посетовала, что такая беда с ней приключилась. И что повезло нам, у Никиты Мефодьевича сейчас как раз никого нет, можно спокойно поговорить. Вышла от него через пару минут, сказала, что Никита Мефодьевич ждёт меня.

Прав был Андрей, в самом деле непросто было узнать в этом грузном, оплешивевшем, в сильных очках человеке былого бравого, поджарого усача. Зато меня он узнал, растительность на лице меня не спасла, глаз у него был по-прежнему зоркий, цепкий, толстые стёкла очков не помеха. Он даже – вот уж память! – трудную фамилию мою умудрился вспомнить. И что поразило меня – улыбнулся мне радушно, пригласил к столу, предложил сесть поближе.

– Ну, привет, привет, Номоконов, целую вечность не виделись, давай, рассказывай кто ты, где ты, как живёшьможешь!

Откровенно сказать, приятно мне стало, что так хорошо он меня встретил, честь оказал, не корчил из себя никого. Я вкратце поведал ему, где, когда и кем работал, чем сейчас занимаюсь. Никита, слушая, ритмично кивал головой, не понять вот только было, удовлетворённо или просто фиксируя мною сказанное. Затем, сокрушено вздохнув, изрёк:

– Я, вообще-то, думал, что ты далеко пойдешь, парень, помнится, был с характером. Но ничего, работёнка у тебя не хуже любой другой, стараешься, молодец. Меня, признаться, другое удивляет. Мне Анна Николаевна доложила, зачем ты пожаловал, обо всей этой хренотени. Удивил ты меня здорово, Номоконов, не ожидал, признаться, от тебя. Такой ведь принципиальный парень был, комсорг группы, куда что подевалось…

Он говорил, говорил, а я сидел перед ним и лишь удивлялся, что безропотно выслушиваю всю эту бодягу, не ухожу, бросив ему на прощанье парочку не самых ласковых слов. Вот же, оказывается, сволочь я какая: спекулирую своими знакомствами, ловчу, выгадываю. Разве у этой бывшей химички есть какие-либо преимущества перед, к примеру, простым трудягой с комбайнового завода или труженицей полей? Они что, своим трудом меньше заслужили у государства чуткого к себе отношения? Мы что, в безвоздушном пространстве живём, не видят ничего наши люди, не понимают? Не стыдно мне заниматься этой хренотенью? А его, руководителя, в какое положение сейчас я ставлю?..

Сам себе противен я был, что, ни слова больше не сказав, покинул его кабинет, разве что дверью за собой посильней хлопнул. Не бросил в его самодовольную рожу то слово, которым заклеймил его когда-то профессор Загурский. Нет, не забоялся я, чего, в конце концов, было бояться мне, рядовому поликлиническому психиатру, плевать мне на него. А ведь не плюнул. Потому, может, что противно было связываться с ним, доказывать что-то ему, подонку? Или атавистично подействовал на меня несокрушимый, громадный, с несколькими телефонами на нём стол, а не его хозяин? Или это я уговариваю так себя, самолюбие своё щажу, слабак? Да что там, слабак ведь, слабак, я, без раздумий давший ему когда-то по морде… И я ли один такой? Быть, быть Никите министром…

А эндопротез Ирине Семёновне всё-таки вставили, и без тёщи обошлось. Кстати сказать, не моя это заслуга. Но это уже другая история, не про меня и не про Никиту-Хренотеня. Главное, что Ирина Семёновна ходит уже сейчас, с палочкой, правда, но уверен я, зная её характер, что скоро и палочка ей не понадобится…

Шавка

Мне, врачу с почти четвертьвековым стажем, как-то ни разу не доводилось раньше сталкиваться с эпилептическим припадком. Ни в стационаре, ни вне его. И поэтому растерялся поначалу, увидев рядом со своим подъездом забившегося в судорогах бородатого, немолодого уже мужчину. А зрелище это – кто видел когда-либо, знает – просто кошмарное, оторопь берёт. Возле него, беспомощно озираясь, топтался в нерешительности мужичок бомжеватого вида. Воскресенье было, раннее утро, я налегке выскочил в магазин, хлеба дома не оказалось. Секунду-другую помедлил, заполошно глядя, как корёжит поверженное тело эта напасть, прозванная в народе падучей, всматривался в искажённое мукой посиневшее бородатое лицо…

В голове моей что-то наконец прояснилось, вспомнил, что главная забота сейчас – не дать ему погибнуть от асфиксии, задушив себя собственным запавшим языком. Всплыло в памяти, что надо просунуть между зубами, чтобы тот заодно и не откусил его, какой-нибудь предмет, ложку, например, или краешек пальто. Ни пальто в это в июньское утро, ни тем более ложки у меня не было, лихорадочно огляделся, ничего подходящего вокруг не приметил.

– Чё это с ним? – плачуще скривился мужичок. – Помирать что ль собрался?