Аритмия

Тем не менее, когда приблизилось время возвращения, Танеев занервничал. И не мог избавиться от крепнущего желания раз и навсегда распрощаться и с этим замызганным холодным городишком, с которым так и не сжился. Тосковал по далёкому родному городу, даже по пятичасовой разнице во времени, и с этим обрыдлым общежитием, и с этой больницей, где не было ему счастья. С палатой, где всегда для него будет лежать Толик Остапенко. Созрела мысль податься в Иркутск, во врачебно-санитарную службу, выпросить разрешение уехать, не отработав полностью весь положенный срок. Сослаться, например, на болезнь матери. Бессовестно врать, кстати сказать, не придётся – у мамы в самом деле серьёзные проблемы с сердцем, он в доказательство, ежели потребуется, и документы нужные предоставит. В конце концов, можно и куда проще сделать – сесть на поезд и укатить. Не судить же его за это будут. Да и станет ли его вообще кто-нибудь разыскивать? Что, все его однокурсники поехали туда, куда их распределили? Он сам может назвать не меньше десятка фамилий тех, кто после окончания всеми правдами и неправдами пристроились в городе. А он, не в пример им, почти два года уже оттрубил, ему зачтётся.

Укрепившись в этой мысли, Танеев уже в куда лучшем настроении, прибыв на немилую станцию, вышел из вагона. Стемнело, и он, поотвыкнув от здешнего бытия, как впервые удручён был деревенской теменью затихших улиц, чуть отойдя от вокзала. А когда подходил к общежитию, почти уверился, что жить ему здесь осталось недолго, повеселел.

Но все эти светлые чаяния, как чисто вымытое окошко кирпичом с улицы, сходу вышиб Генка. Тот как всегда был в курсе всех событий. Танеева тут с нетерпением ждали. И речь не о больнице и даже не об Остапенках – уже дважды наведывался следователь из прокуратуры, оставил свой телефон, по которому Танеев должен был позвонить ему как только появится. Фамилия ему – Басманов. Генке удалось узнать в чём причина – на Танеева заведено уголовное дело по обвинению в действиях, повлекших за собой смерть ребёнка.

– Они что, с ума там посходили? – изумился Танеев. – Было ведь вскрытие, нет на мне никакой вины, несчастный случай! Рудаков знает об этом?

– Знает, – пожал плечами Генка. – Он даже беседовал с этим следователем. Новый какой-то, в прошлом году прибыл. Из Иркутска. Наверняка сюда за крупную промашку какую-нибудь сослали, потому что с понижением. Он о тебе с Рудаковым и разговаривать не захотел. Весь из себя такой. Предупредил только, что если ты вдруг вздумаешь кочевряжиться или слинять, всесоюзный розыск объявят, не поздоровится тогда. Но самая большая лажа – ходят в больнице слухи, будто он какой-то дальний родич Остапенок, точно выяснить не удалось.

Расстроился, конечно, Танеев, но не очень-то испугался. Нечего и некого было пугаться. Муторно лишь стало, что эта кошмарная история ещё, оказалось, не закончилась. Смутило, правда, что этот следователь, какой бы из себя ни был, будто бы отказался разговаривать с Рудаковым. Не вчера же Басманов приехал, а Рудаков, как и всякий ведущий хирург в вотчине, был тут если не царь и бог, то уж незыблемый авторитет наверняка – все под богом ходим, пригодится воды напиться.

Худшие опасения начали сбываться с утра. Рудаков, расспросив, чем и как он в Красноярске занимался, сказал, что надо сразу же, не откладывая, сходить к следователю, чтобы не висело дамокловым мечом, неизвестность хуже. К тому же такая была у него с Басмановым договорённость.

Мир, известно, тесен, в столь малом жизненном пространстве того более, мог это быть и очередной несчастный случай, но скорей всего Толикова мама знала о дне его возвращения, поджидала здесь. Внезапно столкнувшись с ней лицом к лицу у больничных ворот, Танеев растерялся. Вспыхнула мысль, что добром эта их встреча точно не закончится – в лучшем случае она сейчас разорётся на всю округу, скандал устроит, а в худшем – что будет в худшем, даже вообразить было страшно. И что тогда? Как-то защищаться? Спасаться бегством? Но ни того, ни другого не случилось. Она улыбнулась. Ласково так улыбнулась, чуть ли не влюбленно, и тихо, медленно, растягивая каждое слово, произнесла:

– Ты у меня, гадёныш, в тюрьме сгниёшь, не я буду. – И пошла от него, тяжело ступая…

В этой новой девятиэтажке, каких в городе совсем немного, Танееву раньше бывать не доводилось. Судя по множеству добротных, внушительных табличек на ней, сосредоточены тут были все местные так называемые силовые структуры. Звонить перед тем Басманову Танеев почему-то не захотел, по-ребячески отдаляя тягостный разговор. Подошел в вестибюле к караулившему сержанту, сказал, что явился по вызову к следователю Басманову.

– Паспорт, – велел сержант.

– Не взял с собой. – И зачем-то похлопал себя по карманам. – Я ж не знал. Я Танеев, хирург, мне назначено.

Безысходно вздохнув, давая понять, как устал он от этой непроходимой человеческой тупости, сержант снял телефонную трубку, прокрутил три цифры, сказал: