Арка Купидона

Данька, тот сразу напрягся. Он был всегда немного рассеянным, будто жил одновременно в другом измерении, и его требовалось дернуть, как воздушный шарик за ниточку, чтобы вернуть в земную реальность. У Даньки в таких случаях всегда появлялось встревоженное выражение на лице, будто его застукали за тайным чтением приключенческого романа во время урока. Отчего он, широко раскрыв глаза, с повышенным вниманием вслушивался в обращенные к нему слова. И сейчас он отреагировал точно так же: распахнул глаза и уставился на мать с выражением полного внимания.

– Сядем, – сказала она.

На ней был легкий летний костюм изумительного бронзового цвета. Она уселась, расправив складки юбки вокруг округлых колен, и изучающе посмотрела на сыновей.

– Что там, мам, не тяни, – произнес Данька.

Он не любил мамины «спектакли», – так он их называл. Мика же, напротив, наслаждался ими. Мать умела создать нужный ей образ, как хорошая актриса, причем актерство относилось ко всему: к выражению лица, жестам, к голосу и интонации, к одежде и прическе, даже к осанке. Данька, тот предпочитал девушек естественных, бесхитростных, равных самим себе; тогда как Мику тянуло к искусницам, умевшим менять собственные имиджи, как наряды.

Данька и сам был бесхитростным, равным самому себе. Не сказать чтобы открытая книга, по которой любой мог читать, нет. При всей своей адекватности, патологической честности, неприятии лжи, Данька не был простаком. Мечтательный и рассеянный, он вечно что-то сочинял: сценарии, книги, музыку. До реального результата доходили только сценарии, на остальное времени не хватало – однако в голове его постоянно развивались сцены, звучали голоса и ноты.

Мика же был совсем иным, больше в мать. И для него человек, равный самому себе, был будто голым. А в голом – тайны нет, открывать больше нечего: это конечная остановка. То ли дело драпировки, театр, костюм. За одним слоем ткани обнаруживается другой, под первой маской вторая. Это не было ложью, отнюдь, – это было эстетикой, искусством образа. Данька, тот сочинял истории о других, – Мика же сочинял самого себя. Каждый раз нового. Делал он это с наслаждением и умел по достоинству оценить подобное искусство у других. В частности, у матери. Чего только стоил жест, которым она легонько приподнимала юбку и отпускала ее, позволив невесомой ткани прильнуть к коленям! Мужчины погибали, задохнувшись от изящной невинности этого чувственного жеста. Они жаждали оказаться на месте ткани, льнуть к коленям королевы…

А всего-то один жест!

Неудивительно, что у мамы было всегда множество поклонников, сколько Мика себя помнил.

– Не хочу томить вас, сыновья, – произнесла она. – Сразу к делу: речь о вашем отце. Вы помните, конечно, что я никогда не рассказывала вам о нем. И вы знаете почему: этот мужчина поступил подло с нами. Но жизнь все ставит на свои места… Она его наказала, – глаза матери затуманились.

Печаль, прощение – вот что выражали ее глаза. Мика восхитился. Ему бы актрису такую в новый сериал!

Как выяснилось, ее разыскал спустя много лет тот самый подлый мужик, их отец. И теперь жаждет познакомиться со своими детьми.

Мама просила принять его и простить: он умирает от неизлечимой аутоиммунной болезни. И Мика с Данькой возражать не стали.

В придачу у их нечаянно обнаружившегося отца оказались две дочери от другой женщины. То есть наполовину сестры. Мать их умерла давно, и папаша, угнетаемый чувством вины за брошенных когда-то сыновей, выбивался из сил, чтобы поднять девочек, быть хоть им хорошим отцом. Уже тогда его болезнь обнаружилась, его состояние ухудшалось с каждым годом, но он до последнего работал, чтобы прокормить дочерей…

У впечатлительного Даньки повлажнели глаза, а Мика спросил:

– Почему же он не искал нас раньше, раз его так мучило чувство вины?

– Это можно понять, сын. – Мама посмотрела на него глазами святой, чье сострадание безбрежно, подобно океану. – Он не верил, что может быть прощен. Кроме того, жили они в нищете, он ничего не мог предложить вам, сыновьям. Только сейчас, когда дни его сочтены, когда терять ему нечего, он отважился, понимаешь?

Знакомство состоялось в тот же вечер. Девушки оказались весьма хорошенькими, хотя по-разному. Если Лидию написали акриловыми красками плаката, то Людмилу – акварелью. У обеих были серые глаза, у блондинки Лиды ярко подведенные лиловым карандашом, у шатенки Люды едва тронутые графитовыми тенями.

Они скромно уселись на краешек большого дивана в квартире Микаэля, глазея по сторонам. На братьев и Анжелу они избегали смотреть. Отец посвятил их в свою тайну лишь вчера, и девушки никак не могли привыкнуть к мысли, что у них обнаружились родственники, к тому же богатые. Лида уже прикидывала, перепадет ли им с сестрой с барского стола, но Люсю это обстоятельство скорее смущало.