Аркадий Аверченко

С 1905 года Аверченко начинает печататься в газетах «Харьковские губернские ведомости», «Утро», в листке «Харьковский будильник», где ведет раздел «Харьков с разных сторон». Здесь молодой сатирик высмеивал деятельность городской администрации и помещал каламбуры на тему революционного быта. Продолжал он печататься и в газете «Южный край». Среди ее сотрудников был известный в Харькове офтальмолог Леонард Леопольдович Гиршман, о мастерстве которого ходили легенды. Пациенты приезжали к нему со всех концов России:

Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии, Кавказа. А харьковчанам, сетовавшим на отсутствие в городе достопримечательностей, приезжие обычно говорили: «Но ведь у вас есть Гиршман!» Чехов писал о нём: «… харьковский окулист Гиршман… известный филантроп, святой человек».

Именно к Гиршману бросился Аверченко в 1906 году, когда с ним произошла настоящая трагедия. Он получил серьезную травму левого глаза. Леонард Гиршман осматривал писателя и посоветовал глаз удалить, чтобы травма не сказалась отрицательно на другом глазе. Известно, что Аркадия осматривал также профессор Овсей Пинхусович Браунштейн (ученик Гиршмана), клиника которого находилась на уже знакомой нам Рымарской улице, 28. Он подтвердил опасения Гиршмана, однако Аркадий на операцию не согласился. С этих пор его левый глаз видеть перестал и хранил неподвижность.

Знакомые и коллеги писателя впоследствии по-разному объясняли причину трагического происшествия. Художник-сатириконец Ре-Ми сообщал, что травма была получена в Харькове во время холостяцкой пирушки — в глаз попал осколок разбитого стекла. По свидетельству Леонида Леонидова, Аверченко «всегда на вопрос: что с твоим глазом, Аркадий? неохотно отвечал, повторяя только восклицание Расплюева из „Свадьбы Кречинского“: — Была игра!». Писатель Николай Брешко-Брешковский вообще был уверен, что у Аверченко левый глаз искусственный, а свой он потерял на родном юге, заступившись за женщину. Близко знавшая писателя Евгения Львовна Гальперина выдвигала собственную версию: «…ослеп он следующим образом: он находился в отдельном кабинете какого-то ресторана и, услышав шум в коридоре, подошел к двери кабинета, чтобы узнать, в чем дело. В этот момент в результате какого-то пьяного дебоша, происходившего в коридоре, кто-то ударил в стеклянную дверь кабинета и осколки разбитого стекла попали Аверченко в глаз». Сатириконец Ефим Зозуля писал, будто один глаз у Аверченко был вставной (что неверно), и добавлял, что травму писатель получил в молодости в Харькове — «психически заболевший человек ударил палкою в стеклянную дверь, за которой стоял Аверченко. Осколком стекла был выбит глаз». Игорь Константинович Гаврилов, вспомнив рассказы матери, сообщил, что Аркадий Тимофеевич как журналист наблюдал какую-то драку, во время которой разбили витрину и поранили ему глаз (сравните со сведениями Зозули).

Вполне вероятно и другое объяснение: его могли ударить в лицо, и осколки разбитого пенсне поранили глаз. Впрочем, наверняка мы уже ничего не узнаем.

Отношение к этой беде самого Аркадия чрезвычайно важно для понимания его характера. Что ни говори, а для 26-летнего привлекательного молодого человека подобная травма — катастрофа. Он фактически стал инвалидом: правый глаз — с сильнейшей близорукостью, левый не видит вообще! И это произошло с человеком, который решил связать свою жизнь с литературой! Однако Аверченко не только не падал духом, но и начал еще более напряженно работать.

Много сил и времени он отдавал «журналу сатирической литературы и юмора с рисунками в красках» «Штык» (сентябрь 1906 — февраль 1907, № 1–9). Издавал этот журнал член кадетской Партии народной свободы Е. Ф. Тихонович; с пятого номера его редактировал Аверченко.

Несмотря на травму глаза, Аркадий становится еще и художником редакции: его рисунки и шаржи появляются и на обложке, и в виде иллюстраций к рассказам. Более того, по сообщению исследователя Екатерины Воскресенской, Аверченко поступил в Харьковскую школу живописи (Лiтературна Харкiвщина: Довiдник / За загальноï редакцiєю М. Ф. Гетьманця. Харькiв, 2007. С. 15–16). В шестом номере «Штыка» он уже осмелился поместить собственный шарж, да еще на кого — на Максима Горького! (Благо тот в это время был за границей.) Рисунок изображал Горького, сидящего за письменным столом с гусиным пером в руке. Перед ним рукопись, на которой он вывел заглавие «Город желтого дьявола»[14]. Подпись под рисунком гласила: «Тысяча желтых дьяволов!! Публика, кажется, опять стала забывать обо мне».