Аркадий Бухов

Такую книгу можно написать… Если бы у меня не болела спина, не было бы головных болей и можно бы месяца три отдохнуть, я написал бы такую.

Это так же обидно, как сказать какому-нибудь любителю о его хрустальной вазочке:

— Ах, эта… А у меня было несколько штук таких, да я раздарил… Вид очень дешевый…

* * *

Есть книги, которые на меня производят такое же впечатление, как прилично одетый и выдержанный в разговоре сутенер, случайно приведенный кем-нибудь из знакомых к вам домой на именины или на дачу.

Вы чувствуете, именно чувствуете, а не догадываетесь, что его золотой портсигар куплен какой-нибудь пудреной старой женщиной, у которой запах крепких духов не может отбить отвратительного зайаха дряблого и толстого женского тела. Костюм сшит портным под поручительство какого-нибудь деликатного человека, которому неловко было отказать в этом, и теперь он ежемесячно выплачивает из двухсотрублевого жалованья за право наглого человека быть в хорошем сером костюме. И в каждом слове его, в каждом жесте его мне слышится что-то оскорбительное, как хриплая торговля проститутки под окном у чахоточного. С мужчинами он разговаривает подчеркнуто вежливее, чем с женщинами. Я хорошо знаю, что, если всем уйти и оставить его наедине с той гимназисточкой с черной бархоткой в волосах, которая пришла ко мне проверить свое сочинение и сейчас с детским конфузливым удовольствием вылавливает цукаты из торта, он скажет ей что-нибудь такое нехорошее, от чего гимназисточка сразу заплачет и, уходя сейчас же домой, посмотрит на меня грустными, обиженными глазами.

Я много видел, многих знал, и такой человек мне понятен сразу. Но все сидящие у меня слушают его наглую болтовню, хамский пафос и мелкую ложь, по-видимому, с удовольствием. Особенно женщины.

И я не могу ничего сделать. Как я могу объяснить каждому, что это за человек. А если я, когда все станут расходиться, остановлю кого-нибудь и сухо попрошу: «Вы бы уж лучше не приводили этого типа…» — все неохотно улыбнутся.

Неужели мог я, которого они почему-то считают неглупым, мог приревновать постороннего молодого человека за то внимание, какое ему было оказано…

И книги такие есть. Это те повести и сборники рассказов, о которых сначала узнаешь по газетам, по большим объявлениям: готовится «к печати», и по тем разговорам о них, которые шумны и противны мне почему-то, как кухарочья сплетня о новом дворнике. В такой наглой книге все вопросы дня. Здесь неестественная любовь, ренегатствующие политики, проблемы детской невозмужалости и старческого бессилия… Здесь все, что заставляет говорить о себе, как заметка городской хроники вечерней газеты.

— Читали?

— Читал. И что администрация смотрит…

Это романы писательниц, рассказывающие о мужчинах с низкими лбами и крепкими мускулами, насилующих и обольщающих. Это романы писателей о демонических женщинах, говорящих о жизни по кратким учебникам философии для экстернов и покоряющих сердца гениев местного района.

Здесь все украдено, сбито в приторную пену и запаковано в пестрые коробочки с лаковыми картинками. И чем наглее такая книга-сутенер, тем больше о ней говорят, спорят и пишут, и тем противнее она мне… В ней что-то площадное, как в больших плакатах о новых десятикопеечных папиросах.

Такая книга может лежать у меня на столе по месяцам. Я беспомощно буду бороться с ней и не смогу ее прочесть. А если и прочту, то никогда не заговорю о ней ни с кем. Разве можно говорить о такой книге, когда ее только что освежевали, как свиную тушу, десять газетных обозревателей и пять фельетонистов…

— Читали эту самую книжку?

— Читал.

— Занятная. В ней даже что-то новенькое в темках есть…

Нет. Даже великосветский роман восьмидесятых годов, напоминающий старого приживала в блестящем от времени сюртуке и грязном, всегда съехавшем набок и вылезающем в сторону галстуке, — лучше.

* * *

Все уехали… Праздничный день; на улице солнце, тепло.

— И великолепно, что никого нет. По крайней мере, поработаю, почитаю, полежу — поленюсь…

Два часа это доставляет полное удовольствие. И вдруг становится скучно. Так скучно, что высовываешься из окна и начинаешь смотреть вниз — кто идет по двору, куда бежит кошка, и удастся ли воробью стащить кусочек булки с кухонного окна. Потом начинаешь звонить по телефону. В это время никого нет дома — как будто все знакомые сговорились уехать на этот день из города или пойти по театрам и гостям.

Звонишь к людям, которых просто недолюбливаешь. Все равно — придет, посидит, живой человек рядом будет. И даже заранее чувствуешь, как он, разогнав обидную тоску, уйдет, и это будет приятно.

И вдруг звонок у дверей. Отворяешь с недоверием — наверное, кто-нибудь ошибся квартирой. Кто же может приехать сейчас?

— Ты дома? Вот не думал, что застану…

— Боже мой, да это ты… Вот хорошо-то сделал, что пришел…