Аркадий Бухов

— Так. Любопытно.

Еще через день он осведомился, почему, собственно. Егор Петрович любит, приходя домой под утро, стучать кулаками в дверь, а входя, продолжать шумную полемику с невидимым приятелем, уснувшим на лестнице. Еще через некоторое время он досконально узнал, почему Егор Петрович предпочитает разбитую банку с вареньем бросить не в помойное ведро, а в чужую детскую коляску. И вот, когда молодое, здоровое любопытство было вполне удовлетворено, произошло то, чего не ждала грустная уплотненная квартира, давно разуверившаяся в счастье и красоте жизни.

Среди белого дня, слегка затемненного полумраком коридора, когда Егор Петрович, в фиолетовых кальсонах, не успев разогнать томную дремоту беспокойного сна, пытался вымыть калоши на паркете, тихо отворилась дверь Митиной комнаты.

— Моете? — тихо спросил он.

— А тебе какое дело?

— Ах, так… Ну, прекрасно, — деловито вздохнул Митя и неторопливо подошел к Егору Петровичу, совершенно неожиданно и так же деловито взяв его за шею, а другой рукой за выдающийся клин фиолетовых кальсон. — А ну-ка!

Дальше все произошло с тем характерным молчанием и тишиной, каким обычно сопровождаются наивеличайшие акты истории. Митя полудонес Егора Петровича до дверей и аккуратно выбросил его на лестницу. Потом поправил слегка смятую толстовку и оглянулся.

Девять убитых неожиданностью душ и организмов смотрели из дверей своих комнат.

— Мне кажется, — робко прервал молчание ответственный съемщик, — вы его выкинули…

— Мне тоже кажется… — согласился Митя.

Наступила пауза — роковая в жизни Егора Петровича, после которой раздались три звонка в дверь.

— Попрошу пустить личность! — послышался из-за двери его взволнованный, слегка дрожащий голос.

— Пустите, — раздались голоса из некоторых из девяти узилищ, — пустите его…

— Это я еще подумаю, — суховато заметил Митя. — Мне он что-то не нравится…

— Здесь холодно! — послышалось из-за двери неуверенно и обиженно.

— Весьма вдумчиво сказано, — радушно согласился Митя. — Погодка, можно сказать, прескверная…

— Особенно в кальсонах, — едко заметила акушерка.

— Да еще в фиолетовых. — с удовлетворением вздохнул ответственный съемщик.

Уплотненная квартира загудела. Опустели покинутые комнаты, коридор принял вид римского форума в дни народных волнений, а в центре, как гордый трибун, Митя разряжал атмосферу боязливого волнения:

— Больше не будет. Этим их лечат.

— Вылечишь такого подлеца! — с тайной надеждой вздохнули слева.

— Так ему, гадине, — эхом отозвалось из угла.

— А помните, как он на гармошке ночью играл? И еще будил, чтобы танцевали… «Люблю, — говорит, — вихрь веселья»…

— А кто валенки в ванне складывал?

— А я сама себе на пальто плюнула? — возмущалась акушерка. — Бандит…

Подождав, когда биография Егора Петровича выяснилась во всех ее ярких и образных чертах. Митя открыл дверь.

Робкий и поверженный, показался Егор Петрович, фиолетовый снизу и смущенный сверху. Он молчаливо прошмыгнул к себе в комнату и быстро заперся.

Пирамида Хеопса развалилась… Рабы сложили свои кирки и мотыги. В тот же вечер, когда Егор Петрович пытался на кухне скромно разжечь собственный примус, ответственная съемщица сердито кинула:

— Ну. Вы тут… Видите — занято!..

— Виноват-с, — уныло отозвался тот, — личность имеет право в области примуса…

— Я вам покажу личность, — влетела в кухню акушерка. — На одиннадцатом году революции в цветных кальсонах мимо одинокой женщины! Нахал…

Егор Петрович остался без чая. На следующий день он лег в одиннадцать часов, а к девяти утра бесшумно ушел.

— А ночью никто отворять не станет! — кинул ему вслед Ихаев.

— Помилуйте, да я только на часок, — испугался Егор Петрович. — понимаете… личность… недалеко…

— Ну, то-то…

Когда Митя уступал Пинцеру его комнату, четырнадцать освобожденных душ трясли ему руки и говорили о задачах молодежи и ее энергии и бодрости.

— Главное, граждане, активность и самодеятельность, — соглашался Митя, увязывая узелок с одеялом. — Эпоха наша тяжелая… Будьте счастливы, Егор Петровичу привет…

— Егору Петровичу? — переспросил ответственный съемщик. — Увидишь теперь его… Из комнаты не показывается… Да и дома ли он, черт его знает, не видно его и не слышно… Задумчивый такой стал, грустный… А разбитной парень был, веселый. Заскучал теперь человек; должно быть, дела не веселят…

— Да уж какие теперь дела, — сочувственно добавила акушерка. — Все мы грустные… Всем тихо жить хочется…

Грех сценариста Холивудченко

Неизвестно, с какого именно дня, да это и не так интересно, ибо важен самый факт, неудача стала остро преследовать сценариста Холивудченко. И сегодня ему вернули сразу три сценария, исключительные не только по их оригинальности, но и по их несомненной самоокупаемости.