Аркадий Бухов

В это время мысль работает неуклонно и тупо: «Второе — девять. Если взять чай — еще четыре копейки… Сегодня, наверное, придет Пулакин. Значит, нужно снова покупать белого хлеба… Подумаешь — второе… Нужно оно кому-нибудь…» Через шесть минут после выхода из столовой на улицу в нос обидно и больно ударяет струя теплого, сладковатого пара из булочной, куда кто-то вошел, оставив дверь на полминуты открытой.

«Собственно говоря, — соображает человек, запрятавший красные руки в карманы, — домой можно дойти пешком… Все равно прогуляться…»

Конечно, выбрать наиболее привлекательное из мучных прелестей и заплатить за них тридцать копеек не трудно, но как нужно глубоко засунуть под пальто пакет с теплыми булками, чтобы они в течение сорока минут не успели окоченеть и потерять своей первобытной прелести.

Вы знаете, что такое испытывать на себе взгляд сытого и доброго человека, который угадал, что вы сегодня не обедали?

— Я? Нет, спасибо… Сыт, сыт… Только что… гуся ел. Да, да, уверяю вас, жирный такой… Потроха там и все…

— А мы как раз обедать… Может, все-таки пойдете? Агаша, подали? Хорошо. Идемте, молодой коллега…

Молодой коллега собирает всю силу воли и с дрожью в голосе отказывается.

— Да нет, уверяю вас… Так сытно… так сытно…

— Может, все-таки пошли бы?

— Помилуйте… Я так сыт. Вы не верите?.. Честное слово… Прямо не знаю, как от стола встал…

Странно — обеспеченный человек, даже не обжора, редко заставляет себя упрашивать. Он идет вместе со всеми к столу и медленно ковыряет пишу. Испортит котлету и останется доволен. И вы довольны, что гость нестеснительный.

Попробуйте позвать обедать студента, которого вы вызвали по объявлению для переписки какого-нибудь доклада. С августа месяца он не ел домашнего борща и утки: во время своего глухо произносимого отказа он уже переживает свой будущий рассказ приятелям о том, как его закармливали в доме одного буржуя, — но не идет.

* * *

Может быть, вы обратили внимание, как разговаривают с конфузливыми и робкими студентами швейцары. Если такой неудачник оставляет свои галоши внизу, в швейцарской, спустись обратно, он находит их непременно в стороне от других. Он долго ищет их в общей груде. Швейцар упорно молчит, погруженный в чтение газет.

— Вы не видели ли… — робко обращается к нему студент.

— Кого-с? — не отрывая глаз от газеты, спрашивает швейцар.

— Галоши, вот тут оставил…

— Рваненькие такие? Тут-тут…

Ноги не попадают быстро в галоши. Тем более что мокрая газетная бумага, заложенная в носок одной из них, выкатывается грязным клубком, и ее надо запихивать туда пальцем.

Швейцар солидно встает и открывает дверь. Как муха на последнем волоске паутины, жертва в рваных галошах глубоко засовывает руки в карман, с целью вывернуть оттуда вместе с носовым платком и спичечной коробкой маленький гривенник.

Гривенник при ближайшем рассмотрении оказывается пятиалтынным и молчаливо тонет в хищной руке.

— Покорно благодарим.

И когда захлопывается дверь и резкий снег ударяет по лицу мокрой пощечиной, бывший обладатель пятиалтынного хмуро подымает плечи и тяжелым вздохом вырывается из него:

— Свинья… Заелся…

* * *

Очень жалко, если вы не проходили этого испытания, тогда целую жизнь вы осуждены на домашние ссоры из-за обедов, холода в комнате и на искреннее страдание из-за ветхости костюма.

1915

Записки мужчины

Все чаще и чаще попадаются в газетах заметки о применении во всех областях — женского труда. Я понимаю, что во всех странах это вызывается условиями войны, но иногда мне становится от этого немного жутко.

С одной стороны, приятно, что пол, к которому я имею вполне заслуженную честь принадлежать, становится слабым, и начинается заря новой жизни, когда, быть может, меня и вас и наших приятелей будут провожать до дома, заезжать за нами в театр, ухаживать за нами и даже слегка осуждать за столь привычное для нас поведение:

— Встретила вчера Рамкина в нетрезвом состоянии… Мужчина и пьет, не стесняясь… Он еще курить начнет на улицах… От него отвернутся все, и никто не сделает предложения. Насидится в юношах.

С другой стороны, неприятно за то, что работа в рельсопрокатных мастерских, нефтяных конторах и при разгрузках товарных вагонов убьет в женщине то, что начинающие беллетристы называют женственным и пишут в неприятных рукописях с большой буквы, то самое, по поводу чего философы пишут большие и глупые книги, а молодые люди без различия национальностей и происхождения стреляются пачками. То самое, что заставляет иногда умного и начитанного человека торчать по целым часам около какого-нибудь светловолосого и синеглазого существа, плохо знакомого с грамотой и еще не привыкшего к сознанию, что в голове есть какое-то вещество, у которого тоже должна быть своя работа…

Тогда начинается другая, неведомая для нас жизнь, картины которой иногда уже мелькают передо мной.

* * *

В хороших интеллигентных Семействах никто, конечно, не будет подчеркивать жалкое положение беспомощного мужа. Жена инженер, наоборот, будет всячески содействовать его стремлению чувствовать себя самостоятельным и не зависеть от нее.