Аркадий Бухов

— Опомнишься, — еще раз горько вздохнул Вася, — бросишь все это — позови… Приду…

— Хорошо. Открыткой извещу. С оплаченным ответом! — беззаботно закончила беседу Лиза, и Вася ушел.

«А может, это я напрасно? — уныло подумал он минут через пять на улице. — Ну, чулки, ну, духи… Может, я человека под духами не ндцял, может, вернуться, а?»

Но, заметив, что он уже начал разговаривать с водосточной трубой, Вася взял себя в руки и решил:

— Пойду к Шурке Висмутову. Он парень твердый, во всем подкованный. Скажет, что дурак, — вернусь… Поддержит — прощай, девушка… Это легко сказать — прощай…

Вася вспомнил Лизину комнату, ее самое, и ему вдруг до слез стало жалко самого себя.

«А вдруг Висмутов скажет, что я дурак? — мелькнула надежда. — Ну, миленький, ну, Шурка, ну, скажи, что я дурак! Штопором бы назад полетел…»

Перед висмутовской дверью Вася оробел и затревожился.

— А вдруг Шурка скажет, что того… Молодец, мол, Вася, поздравляю тебя с твердостью и т. д…. Нет… Не имеет права он так говорить… Это же не по-товарищески, свинья он лохматая…

Вася робко постучал. Еще раз. Никто не ответил.

— Фу, — облегченно вздохнул Вася, — нет его дома…

Он вошел в висмутовскую комнату, зажег свет, огляделся по сторонам и удивленно засопел. Около висмутовской кровати стоял большой букет цветов.

— Цветы, — процедил сквозь зубы Вася, — так, так… Здоров.

На столе лежал развернутый томик Блока, а из книжки высовывался клочок бумаги, на котором висмутовским почерком были написаны четыре строки:

Когда с тобой мы встречались,

С тобой вдвоем

Природою мы любовались…

Шикарным днем…

— Так, — испуганно прошептал Вася, — стихи, значит, пишет…

Он осторожно положил книгу на место и задел рукой какой-то зеленый флакончик. На флакончике значилось: Красный мак».

— Ах, вот как! — вспыхнула в Васе теоретически необоснованная радость. — Висмутище ты мой… Дорогой мой… И ты, значит…

Он вытащил из кармана блокнот, вырвал листок и торопливо написал, хитро улыбаясь:

«Был у тебя. Заходил за Плехановым. Прорабатываю второй том. Смотри, Шурка, не скатывайся: духи да стишки с цветочками — это, брат, не для нас. В. Колобаев».

И через две минуты Вася уже бежал к Лизиному дому, сшибая по дороге какую-то кадку у ворот.

В окне у Лизы был свет.

— Не спит еще… Милая моя… Лизонька…

Он тихо вбежал по лестнице, поправил волосы и тихо постучал.

— Войдите, — ответил странно знакомый мужской голос.

Вася открыл дверь и сразу заметил, что у Лизы на свободе была одна только рука. Другая упорно покоилась на плече Шурки Висмутова.

— А я к тебе, того… — беззвучно прошептал Вася, — к тебе, Висмутов, заходил… За этим… За Плехановым… Ну, я, того… пошел…

— А то посиди, — равнодушно предложила Лиза, — а мы тут с Шуркой стихи читаем… Послушаешь… Может, чаю хочешь?

Через час Вася шел вместе с Висмутовым домой, и Висмутов, весело потряхивая шевелюрой, бубнил молодым баском:

— А я к тебе, Васька, зайти хотел посоветоваться.

Нравится мне эта девушка… И не сухарь какой-нибудь… Тонкая девушка, женственная… Ты у нас парень твердый, подкованный, ты все понимать должен. Так одобряешь мой выбор? а? Молчишь. «Не осуждаешь, значит? Спасибо, парнишка!

И он с чувством пожал дрожащую Васину руку.

1933

Тихие старушки

Я лежал на верхней полке, щурился от неприятного верхнего вагонного света и лениво думал о том, почему так тихо и боязливо шепчутся две старушки, уютно пристроившиеся на нижних скамейках. По временам то одна, то другая опасливо поглядывали на меня и еще больше понижали голос. «Бедные старушки, — думал я, нарочно закрывая глаза, чтобы они приняли меня за спящего, — как, наверное, туговато им в наши суровые, железные дни, как, наверное, страшно им ползать по развороченному быту, цепляясь за кусочки уцелевших традиций, стараясь урвать хоть что-то от прошлого, распыленного на их глазах».

И мне стало даже как-то стыдно, что вот они сейчас боятся меня, говорят шепотом и ждут, что вдруг я наклонюсь с верхней полки и смахну их журчащий разговор каким-нибудь окриком, смахну, как окурки со стола. И невольно я стал прислушиваться к их словам.

— А я ему только и сказала. — восторженно шептала левая старушка, маленькими кусочками обгладывая куриную лапку, — я человек тихий, я только помереть хочу с благословением Господа Бога, и никаких мне удовольствий от детей не надо, а фанерой свою комнату я делить не позволю. Я весь век свой без ихней фанеры жила и желаю к Господу Богу без фанеры отойти.

— А он что? Сынок-то ваш? — заинтересованно уставилась на нее правая старушка, вытерев тонкие губы большим носовым платком с синей каемкой.

— Сынок-то? Сынок-то ничего. Выехал. <Я, — говорит, — мамаша, лучше с чужими кошками под лестницей жить буду, чем с вами, единоутробной, без перегородки. Вы, — говорит. — из меня кровь, как лимонад, кушаете». Это матери-то! «Вы, — говорит, — взаймы никому не даете, на партийных бросаетесь, беспартийным замечания замечаете, а девушек позорите».

— Неужто позорите? — радостно спросила правая старушка.