Аркашины враки

Аркадий Семенович на службе иногда умолкал надолго. Например, когда мастерил те самые, поразившие меня пенопластовые буквы. Он вырезал их способом тоже поразительным – с помощью «гиперболоида инженера Косых». Так Аркаша называл собственноручно сделанный аппарат. Гиперболоид представлял собой эбонитовую черную доску и встроенный в нее лобзик. В младших классах школы все наши мальчики такими лобзиками вечно что-то выпиливали из фанеры. Только Аркашин был не по-детски большим, питался от электрической розетки, а вместо пилки в нем была струна. Когда инженер Косых врубал свой гиперболоид в электросеть, натянутая струна раскалялась докрасна. По гладкому эбониту легкий белый брусок пенопласта подплывал к опасной струне осторожно и плавно. Соприкоснувшись с нею, он шипел и дымился. Несколько движений Аркашиных рук – и возникала буква. Объемная. Прекрасная. Но ядовитая. Она пахла сладкой смертью. После дюжины букв мастер краснел, как маков цвет, и начинал плакать розовыми слезами. У меня тоже першило в горле. Тогда инженер Косых выключал гиперболоид и просил меня открыть форточку, которая была высоко. Аркадий же Семенович был мужчина некрупный и, как признавался, головокружительный.

Разговаривали мы с ним за чаем. То есть это я пила чай, а мой дядя честно пил водку из своей веселой кружки. На молчаливые взгляды женщин, наблюдающих за нами со стены, он отвечал вслух и назидательно:

– Главное, девушки, не терять похмелья!

Квадратные барабаны

Я была деревенщиной. Отнюдь не в уничижительном, а в самом натуральном смысле слова. Аркадию Семеновичу это нравилось. Я легко краснела и редко заглядывала людям в глаза. Еще – не спешила отвечать на прямые вопросы. Но при этом была вежлива и на вопросы все-таки в конце концов отвечала. У Аркадия Семеновича я проходила по разделу «сельская интеллигенция». Что ж, надеюсь, это было близко к правде… Мало кого я до сих пор так уважаю, как сельскую интеллигенцию.

Еще я была «мамина дочка», ее свет в окошке.

Но в Уреченске мы с мамой все больше отдалялись друг от друга. А раньше были наполнены только друг другом. Мама думала, что она знает меня и обо мне всё. И я так думала: мама знает. Вот эта уверенность как раз исчезла. Я становилась – никому не известно кто. И себе тоже. Теперь некий Аркадий Косых, не теряющий похмелья дядька, стал регулярно присутствовать в моей жизни. Мама спрашивала: «Чем ты там занимаешься?» А я только и успела рассказать, что на работе научилась оклеивать планшеты. Про наши с Аркашей разговоры и водку с чаем я помалкивала – пугать маму было бы свинством. Да я просто и не успевала делиться. Мама была сова, засыпала под утро. Я же уходила из дому, когда она еще спала, в половине восьмого. Возвращалась из института глубоко за полночь, с остановки автобуса на наш пустырь я бежала через лесополосу с единственным фонарем посредине просеки, мама меня ждала дома, поглядывая на часы, я прибегала, полная каких-то неведомых ей впечатлений, румяная и голодная, наспех ужинала и, как подкошенная, валилась спать. Мои скорости возросли чудовищно, по молодости и здоровью я этого не замечала. Мама не поспевала. Никак. Только по субботам мы вместе отсыпались вволю, никуда не спешили и даже разговаривали. Обычно о прошлом, нашем общем недавнем прошлом и о стародавнем – мамином, бабушкином и прабабушкином. Изредка, если дождь не лил, шли вместе прогуляться к лесополосе и дальше – к старым дачам, к реке за ними… Мы шли под руку, она крепко держалась за меня, очень крепко. Потому что – боялась.

Боялась… Это и была ее болезнь.