Архангел

— Он начался с отравления осетровых. Это случилось после суда над иностранными шпионами, в конце лета. Однажды утром мы увидели, как рыбы всплывают белым брюхом вверх на поверхность реки. Много раз мы замечали, что приманка исчезает из капканов, а зверь не ловится. Грибы высохли, мы едва собрали пуд, чего никогда раньше не было. Даже ягоды в радиусе нескольких километров исчезли — мы не смогли их собрать. Я обсудил эту кризисную ситуацию с товарищем Чижиковым — я был уже постарше, понимаете, и имел право обсуждать положение. Так вот, его анализ и выводы совпали с моими: то было классическое проявление троцкистского вредительства.

Когда Ежова поймали — он шел с фонарем после отбоя, свинья, — против него возбудили дело. А это... — он протянул толстую стопку листов, исписанных неразборчивым почерком, и бросил их на стол, — это его признания, можете посмотреть, написаны им собственноручно: как посредством мигания фонаря он принимал сигналы от каких-то своих сообщников, с которыми вступил в преступный контакт во время рыбалки.

— Ежов?

— Жена его повесилась. У них был ребенок. — Он отвернулся. — Не знаю, что с ним стало... Они все умерли, конечно. И Чижиков тоже.

Снова молчание. Келсо чувствовал себя Шехерезадой: пока он говорит, у него остается шанс. Молчание — предвестник смерти.

— Этот товарищ Чижиков... наверное, был... — он едва не сказал: чудовищем, — сильным человеком.

— Ударник, — сказал русский. — Стахановец, солдат и охотник, красный специалист и теоретик высочайшего калибра. — Он почти прикрыл глаза и перешел на шепот. — Ух, как он меня бил, товарищ! Он все время меня бил, пока я не начинал лить кровавые слезы! По инструкциям, которые он получил относительно моего воспитания от высших органов власти, он должен был все время давать мне взбучки. Всем, чему я научился, я обязан ему.

— Когда умер товарищ Чижиков?

— Две зимы тому назад. Он тогда уже наполовину ослеп и стал очень неловок. Он угодил в один из своих же капканов. У него почернела нога и начала вонять, как червивое мясо. Он впадал в беспамятство. Рычал от гнева. В конце концов он попросил нас оставить его на ночь в снегу. Собачья смерть.

— А его жена, она умерла вскоре после него?

— Через неделю.

— Она, наверное, заменяла вам мать.

— Да. Но она постарела. Не могла больше работать. Это трудно было сделать, но это было к лучшему.

«Он никогда не испытывал любви к человеческому существу, — писал его школьный товарищ Иремашвили. — Он не знал чувства жалости ни к человеку, ни к животному, и я никогда не видел, чтобы он плакал...»

Трудно было сделать...

К лучшему...

Русский приоткрыл один желтый глаз.

— Вы нервничаете, товарищ, — сказал он. /- Я это чувствую.

У Келсо пересохло в горле. Он посмотрел на часы.

— Я беспокоюсь о коллеге...

Прошло уже больше получаса, как он оставил О'Брайена на берегу реки.

— Об этом янки? Положитесь на меня, товарищ. Не верьте ему. Сами увидите.

Он снова подмигнул, приложил палец к губам и встал. Затем метнулся по комнате с невероятным проворством и ловкостью — в его движениях было что-то грациозное: один, два, три шага, а пятки сапог едва ли коснулись пола. Он распахнул дверь. За ней стоял О'Брайен.

Позже Келсо думал о том, что могло за этим последовать. Русский перевел бы все в шутку? («Не хлопайте ушами, товарищ!») Или же он счел бы О'Брайена очередным лазутчиком, пробравшимся в миниатюрное сталинское государство, где из него будут выбивать признание?

Трудно сказать, что могло случиться дальше, потому что русский внезапно резким, грубым движением втащил О'Брайена в комнату. А сам встал в дверном проеме, чуть склонив набок голову, расширив ноздри, принюхиваясь и прислушиваясь.

Суворин не заметил дыма. Его увидел Кретов.

Он притормозил, включил первую передачу, и следующие несколько сот метров они продвигались медленно, пока не увидели начало тропы. Посередине ее белела крыша «тойоты», ярко выделявшаяся на фоне темных деревьев.

Кретов затормозил, подал немного назад и, не выключая двигатель, попытался разглядеть дорогу. Затем включил передачу, резко прибавил газ, бульдозер свернул с дороги на тропу, расчистил путь к «тойоте» и остановился неподалеку. Кретов выключил двигатель, и на какое-то мгновение на Суворина вновь обрушилась неестественная тишина.

— Какие конкретно приказы вы получили? — спросил он Кретова.

Тот открыл дверцу.

— Мои приказы основаны на русском здравом смысле: загнать пробку назад, в бутылку, желательно — в самом узком месте. — Он легко спрыгнул в снег и потянулся к своему «АК-74». Сунул в карман куртки запасные магазины. Проверил пистолет.

— Это и есть самое узкое место?

— Оставайтесь в машине и грейте задницу. Мы быстро управимся.