Архиерей

– Что же вы теперь будете делать? Неужели продолжать вести такую жизнь? Ведь это же не жизнь, а одно мученье. Голод, холод еще ничего, а легко ли переносить презрение от людей? Вы ходите по городу, как чужие. Никто не обернется к вам с лаской или любовью. Самые добрые спешат сунуть вам в руку пятак, чтобы только вы ушли от них скорей. И в мыслях даже нельзя представить, чтобы кто-нибудь из горожан, встретившись с кем-нибудь из вас, пожал бы ему руку и сказал: «Здравствуй, брат!» – и позвал бы его к себе в гости напиться хотя бы чаю. Люди отделили вас от себя. О скотине и то заботятся. На собак, что по улице бегают, ошейники надевают, чтобы не пропали, а о вас никто и не справится, если пропадете. Отверженные вы… Понимаете ли вы это?..

Владыка говорил медленно, тяжело дыша и отчеканивая каждое слово, и слова его падали на душу, как тяжелый свинец.

Толпа угрюмо молчала.

Остановился и владыка. Положив обе руки на посох, он поник головой и в раздумье стал смотреть на землю.

И все свесили головы. Каждый думал про себя свою тяжелую думу.

В церкви водворилась гнетущая тишина.

– Но я пришел не раны ваши растравлять, – подняв голову, громко заговорил снова владыка, – я пришел сказать вам, что есть другая жизнь, которая доставляет человеку только радость и счастье и живя которой человек не к погибели идет, а к вечной жизни. И пришел я сказать вам, что такая жизнь доступна и вам, что если вы послушаетесь моих слов и станете жить тою жизнью, которой я буду учить вас, то вот вы, например, – владыка опять показал на того же ночлежника, – из желто-зеленого превратитесь в румяного, из слабого – в сильного, из больного – в здорового, из неспособного – в умного, а тогда, само собой, будет у вас и хороший дом, и деньги, потому что умный и здоровый человек извернется из каких угодно тяжелых затруднений. И все вы, жалкие, чахлые, никому не нужные люди, превратитесь в свободных, православных граждан, и будете тогда вы всякому и брат и сват, и всякий захочет быть знакомым с вами. Мало того: вы избавитесь от всех болезней и страданий, от которых не могут избавить людей деньги. Но и это не все. Слушайте все, кто имеет уши, чтобы слышать! – Голос архиерея загремел. – Слушайте, чего вы достигнете, если будете жить жизнью, которой я вас научу: вы почувствуете в себе, что с каждым днем будете идти не к погибели, а к вечной жизни, то есть каждый будет сознавать, что не сможет он умереть, смерть ему будет представляться невозможной, а когда стукнет известный срок, придет старость, склонится, как спелый колос к земле, и захочется ему, как спелому зерну, поскорее лечь в сырую землю, – тогда ляжет он в нее без страданий, без болезней, без страха, но с радостью и весело, и хотя схоронят его, он все-таки будет чувствовать себя живым, потому что не умрет, а будет жив; живым уйдет из своего тела, и хотя для нас будет невидим, но сам себя будет и видеть, и чувствовать, и сознавать живым. Хотите ли вы такой жизни? Можете ли вы уверовать в нее? Можете ли вы поверить в то, что она достижима силою Господа нашего Иисуса Христа, Который первый положил начало на земле такой жизни, научил людей этой жизни и дал людям силу достигать ее? Спрашиваю я вас, можете ли уверовать в то, что все, чего бы вы только ни просили у Бога, Он даст вам? Можете ли?..

Голос владыки оборвался. Последнее слово его пролетело по церкви криком, и затем все замерло…

Что-то грохнуло назади. Послышался раздирающий крик. По полу рассыпалась мелкая дробь ударов ногами. Кто-то упал, бился на полу и выкрикивал:

– Ай… ай… Ох… Не надо… Сыне Божий… Ту… ай, дьявол… дьявол… гуу…

От неожиданности толпа, как испуганное стадо, шарахнулась к амвону, но оттуда раздался мощный голос владыки:

– Стойте! Что случилось?

Властный окрик моментально успокоил всех. Из стоявших возле владыки кто-то проговорил:

– Должно быть, кликуша какая…

– Больная… жена церковного сторожа… припадочная, – пояснил владыке отец Герасим.

Возле кликуши очистилось место. Она продолжала биться и кричать. Растерянный Ерема стоял возле жены, не зная, что предпринять.

– Приведите ее ко мне, – сказал владыка.

Из стоящих вблизи Прасковьи, кто был посильнее, подхватили ее на руки и понесли к амвону.

– Дайте святой воды, – обратился владыка к отцу Герасиму.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – Владыка благословил Прасковью и обильно трижды окропил ее святой водой.

– Успокойся, дочь моя! Встань!

Прасковья нехотя повиновалась. Она приподнялась и, дрожащая, стала перед епископом. По лицу ее текли капли святой воды.

– Вытри лицо, – повелительно сказал владыка.

Отец Герасим вынес из алтаря полотенце.

– Наболела у тебя душа. Тяжко страдаешь ты… Иди сюда, скажи мне, какое у тебя горе, – ласково обратился владыка к Прасковье и, отойдя на клирос, остановился возле аналоя.

Разбитой походкой, волоча слабые ноги, Прасковья подошла к архиерею.

– Братие, отстранитесь, станьте подальше, – обратился владыка к народу.

Толпа отступила в мистическом страхе и издали с глубоким любопытством следила за действиями архиерея.