Архиерей

— А у нас разве не то же самое? Ты вот сказала, что и на новом приходе я ведь священником же буду… Да, теперь я действительно буду священником… А раньше, знаешь, кем я был? Наподобие вот твоей Марьи–кабатчицы… С виду, посмотришь, все как следует сделал, а на деле — или не вовремя дал, или не доглядел чего–либо. Родится, например, у кого–нибудь здоровый крепкий ребенок; в 18 лет совсем он уже парень в соку, кровь так ходуном и ходит… Тут бы и благословить его на брак, а у нас: нет, погоди. По метрике ты несовершеннолетний. Ну, а пока по метрике совершеннолетие выйдет — парень–то переспеет, а то и совсем истаскается. А другой и в тридцать лет бывает малоспособен к браку, потому что порастратил свои силы. Такого надо бы сначала монахом сделать, чтобы поучился воздержанию, да восстановил свой организм, а потом уже венчать. А мы, как пришел, так и венчаем, потому что документы все в исправности: законных препятствий, стало быть, никаких нет. Или еще пример: захандрил человек, захирел… Тут бы скорей его на исповедь, да повыисповедать как следует, разузнать все причины, наставить да причастить. А ты совсем и не доглядываешь за ним, потому что не считаешь это своей обязанностью. Если же сам человек придет к тебе, отошлешь его: «Ты что, мол, больной, что ли? Придет пост, тогда и причащайся». Так вот: там «не во время», тут «не доглядел» или что–нибудь «не так» сделал, а от этого и получается то, что мы и крестим, и венчаем, и исповедуем, и причащаем, а люди все остаются такими же, как и были… А делали бы все это знаючи да умеючи, и результат был бы совсем другой…

— Тебе, Павлуша, надо было в академии курс кончить, тогда бы ты все это раньше знал. Семинария–то, видно, не всему учит…

— Нет, Маша! Ни семинария, ни академия тут не при чем. Это знание не учением дается. Видал я в городе академистов–священиков, магистров и даже докторов богословия. Страх, какой все ученый народ. А толку у них тоже мало выходит. Даже меньше, чем у нас. У нас народ хоть в церковь ходит, а у них и в церковь ходить перестали. — Видно, мало проповедуют. Не учат народ, как следует.

— Этого сказать нельзя… И учат, и проповедуют, и чтения разные устраивают, лекции читают, беседы ведут… Некоторые очень даже хорошо проповедуют. Выйдет иной на амвон, как начнет говорить — инда слеза прошибает. На что уж наш брат, духовенство, ко всяким проповедям привычно, а и его иной раз проймет. Ну, а толку–то и от этих проповедей мало. Слова словами так и остаются. Да и как им не оставаться, в самом деле? Ведь чтобы толк был от слова, надо его исполнять, а разве человек может его исполнить? Ты сама посуди. Возьми в пример хоть нашего знакомого Анемподиста Федоровича, начальника станции железной дороги, который к нам в церковь приезжал. Бывало, приедет к обедне, а я возьму да и прочитаю проповедь о бескорыстии или там о любви к ближнему, а после проповеди старосту к нему с тарелочкой в пользу храма мол. И как обидно бывало иной раз, когда увидишь, что на тарелочке всего двугривенный лежит. Ну, думаешь, и скряга же. А ведь если рассудить, как следует, то и выйдет, что Анемподист Федорович и в самом деле больше двугривенного–то не мог дать. Ты высчитай–ка: жалованья он получал восемьдесят рублей в месяц; из них сорок рублей на стол выходило. Человек он малокровный, да вдобавок еще катаром желудка страдал. Можно, конечно, и за десять рублей в месяц стол иметь, щи да кашу есть, да ведь от такого стола Анемподист Федорович через пять–шесть месяцев на тот бы свет отправился. Стало быть, ему для поддержания своего существования крайне необходим и повар, и питательный стол, и зельтерская или содовая вода. Жена у него тоже была не совсем здоровая женщина. Ни с детьми, ни по хозяйству сама не могла управиться: волей–неволей надо нанимать няньку. Одежду тоже ему надо ведь не какую–нибудь. Зимой, например, обязательно шубу, потому что если выйдет он без шубы, сейчас же простудится. На доктора, на акушерку, хоть на одну газетку — тоже денег надо? А теперь и скажи: много ли у него останется от жалованья? Поневоле ему приходится дорожить не только двугривенным, а даже медной копеечкой. Теперь скажи: можно ли требовать от Анемподиета Федоровича бескорыстия и самоотвержения в пользу ближнего? Другими словами: можно ли требовать от него, чтобы он сел на борщ и кашу, а экономию от стола, от одежды и тому подобного отдавал другому, голодному? Ведь это значит посылать его на верную смерть. А зачем? Чтобы дать возможность жить другому? Бессмыслица какая–то: один должен умереть, чтобы жил другой…

— Ты, Павлуша, как побывал в новой епархии, совсем почти изменился и рассуждать стал как–то иначе… Я что–то не пойму тебя.