Архипелаг ГУЛАГ

Один из таких любимейших тюремных разговоров – разговор о тюремных традициях, о том, как сидели раньше[66]. У нас есть Фастенко, и потому мы слушаем эти рассказы из первых уст. Больше всего умиляет нас, что раньше быть политзаключённым была гордость, что не только их истинные родственники не отрекались от них, но приезжали незнакомые девушки и под видом невест добивались свиданий. А прежняя всеобщая традиция праздничных передач арестантам? Никто в России не начинал разговляться, не отнеся передачи безымянным арестантам на общий тюремный котёл. Несли рождественские окорока, пироги, кулебяки, куличи. Какая-нибудь бедная старушка – и та несла десяток крашеных яиц, и сердце её облегчалось. И куда же делась эта русская доброта? Её заменила сознательность! До чего ж круто и безповоротно напугали наш народ и отучили заботиться о тех, кто страдает. Теперь это дико. Теперь в каком-нибудь учреждении предложите устроить предпраздничный сбор для заключённых местной тюрьмы – блюстителями это будет воспринято почти как антисоветское восстание! Вот до чего озверели.

А что были эти праздничные подарки для арестантов? Разве только – вкусная еда? Они создавали тёплое чувство, что на воле о тебе думают, заботятся.

Рассказывает нам Фастенко, что и в советское время существовал политический Красный Крест, – но уже тут мы не то что не верим ему, а как-то не можем представить. Он говорит, что Е. П. Пешкова, пользуясь своей личной неприкосновенностью, ездила за границу, собирала деньги там (у нас не очень дадут собрать) – а потом здесь покупались продукты для политических, не имеющих родственников. Всем политическим? И вот тут выясняется: нет, не каюрам, то есть не контрреволюционерам (то есть не Пятьдесят Восьмой статье), а только членам бывших социалистических партий. А-а-а, так и скажите!.. Ну да впрочем, потом и сам Красный Крест, обойдя Пешкову, тоже пересажали в основном…

Ещё о чём приятно поговорить вечером, когда не ждёшь допроса, – об освобождении. Да, говорят, – бывают такие удивительные случаи, когда кого-то освобождают. Вот взяли от нас Зыкова «с вещами» – а вдруг на свободу? следствие ж не могло кончиться так быстро. (Через десять дней он возвращается: таскали в Лефортово. Там он начал, видимо, быстро подписывать, и его вернули к нам.) – Если только тебя освободят – слушай, у тебя ж пустяковое дело, ты сам говоришь, – так ты обещай: пойдёшь к моей жене и в знак этого пусть в передаче у меня будет, ну скажем, два яблока… – Яблок сейчас нигде нет. – Тогда три бублика. – Может случиться, в Москве и бубликов нет. – Ну хорошо, тогда четыре картошины. (Так договорятся, а потом действительно, Н. берут с вещами, а М. получает в передаче четыре картошины. Это поразительно, это изумительно! его освободили, а у него было гораздо серьёзней дело, чем у меня, – так и меня, может быть, скоро?.. А просто у жены М. пятая картошина развалилась в сумке, а Н. уже в трюме парохода едет на Колыму.)

Так мы разговоримся о всякой всячине, что-то смешное вспомним, – и весело и славно тебе среди интересных людей совсем не твоей жизни, совсем не твоего круга опыта, – а между тем уже и прошла безмолвная вечерняя поверка, и очки отобрали – и вот мигает трижды лампа. Это значит – через пять минут отбой!

Скорей, скорей, хватаемся за одеяла! Как на фронте не знаешь, не обрушится ли шквал снарядов, вот сейчас, через минуту, возле тебя, – так и здесь мы не знаем своей роковой допросной ночи. Мы ложимся, мы выставляем одну руку поверх одеяла, мы стараемся выдуть ветер мыслей из головы. Спать!

В такой-то момент в один апрельский вечер, вскоре после того как мы проводили Евтуховича, у нас загрохотал замок. Сердца сжались: кого? Сейчас прошипит надзиратель: «на Сэ!», «на Зэ!». Но надзиратель не шипел. Дверь затворилась. Мы подняли головы. У дверей стоял новичок: худощавый, молодой, в простеньком синем костюме и синей кепке. Вещей у него не было никаких. Он озирался растерянно.

– Какой номер камеры? – спросил он тревожно.

– Пятьдесят третий.

Он вздрогнул.

– С воли? – спросили мы.

– Не-ет… – страдальчески мотнул он головой.

– А когда арестован?

– Вчера утром.

Мы расхохотались. У него было простоватое, очень мягкое лицо, брови почти совсем белые.

– А за что?

(Это – нечестный вопрос, на него нельзя ждать ответа.)

– Да не знаю… Так, пустяки…

Так все и отвечают, все сидят за пустяки. И особенно пустяком кажется дело самому подследственному.

– Ну, всё же?

– Я… воззвание написал. К русскому народу.

– Что-о??? (Таких «пустяков» мы ещё не встречали!)

– Расстреляют? – вытянулось его лицо. Он теребил козырёк так и не снятой кепки.

– Да нет, пожалуй, – успокоили мы. – Сейчас никого не расстреливают. Десятка как часы.

– Вы – рабочий? служащий? – спросил социал-демократ, верный классовому принципу.

– Рабочий.

Фастенко протянул руку и торжествующе воскликнул мне:

– Вот вам, А. И., настроение рабочего класса!

И отвернулся спать, полагая, что дальше уж идти некуда и слушать нечего.

Но он ошибся.

– Как же так – воззвание ни с того ни с сего? От чьего ж имени?