Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2

Но ведь мы же выросли в послушании, ребята! Ведь если «кто против?.. кто воздержался?..» – рука никак не поднимается, никак. Даже осуждённому, как это можно выговорить языком: я – не советский…?

– В постановлении ОСО сказано, что – антисоветский, – осторожно уклоняюсь я.

– ОСО-о, – отмахивается он безо всякого почтения. – Но сами-то вы что чувствуете? Вы – остаётесь советским? Или переменились, озлобились?

Негромко, так чисто льётся эта мелодия, и не пристаёт к ней наш тягучий, липкий, ничтожный разговор. Боже, как чиста и как прекрасна может быть человеческая жизнь, но из-за эгоизма властвующих нам никогда не дают её достичь. Монюшко? – не Монюшко, Дворжак? – не Дворжак… Отвязался бы ты, пёс, дал бы хоть послушать.

– Почему я мог бы озлобиться? – удивляюсь я. (Почему, в самом деле? «Озлобиться» никак нельзя, это уже пахнет новым следствием.)

– Так значит – советский? – строго, но и с поощрением допытывается опер.

Только не отвечать резко. Только не открывать себя сегодняшнего. Вот скажи сейчас, что – антисоветский, и заведёт лагерное дело, будет паять второй срок, свободно.

– В душе, внутренне – как вы сами себя считаете?

Страшно-то как: зима, вьюги, да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло, и бельё даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи… Куда ехать! зачем ехать, если можно остаться?.. Ну что позорного – сказать «советский»? Система – социалистическая.

– Я-то себя… д-да… советский…

– Ах советский! Ну вот это другой разговор, – радуется опер. – Теперь мы можем с вами разговаривать как два советских человека. Значит, мы с вами имеем одну идеологию, у нас общие цели – (только комнаты разные) – и мы с вами должны действовать заодно. Вы поможете нам, мы – вам…

Я чувствую, что я уже пополз… Тут ещё музыка эта… А он набрасывает и набрасывает аккуратные петельки: я должен помочь им быть в курсе дела. Я могу стать случайным свидетелем некоторых разговоров. Я должен буду о них сообщить…

Вот этого я никогда не сделаю. Это холодно я знаю внутри: советский, не советский, но чтоб о политическом разговоре я вам сообщил – не дождётесь! Однако – осторожность, осторожность, надо как-то мягенько заметать следы.

– Это я… не сумею, – отвечаю я почти с сожалением.

– Почему же? – суровеет мой коллега по идеологии.

– Да потому что… это не в моём характере… – (Как бы тебе помягче сказать, сволочь?) – Потому что… я не прислушиваюсь… не запоминаю…

Он замечает, что что-то у меня с музыкой, – и выщёлкивает её. Тишина. Гаснет тёплый цветной глазок доброго мира. В кабинете – сыч и я. Шутки в сторону.

Хоть бы знали они правила шахмат: три раза повторение ходов – и фиксируется ничья. Но нет! На всё ленивые, на это они не ленивые: сто раз он однообразно шахует меня с одной и той же клетки, сто раз я прячусь за ту же самую пешку и опять высовываюсь из-за неё. Вкуса у него нет, времени – сколько угодно. Я сам подставил себя под вечный шах, объявившись советским человеком. Конечно, каждый из ста раз есть какой-то оттенок: другое слово, другая интонация.

И проходит час, и проходит ещё час. В нашей камере уже спят, а ему куда торопиться, это ж его работа и есть. Как отвязаться? Какие они вязкие. Уж он намекнул и об этапе, и об общих работах, уже он выражал подозрение, что я заклятый враг, и переходил опять к надежде, что я – заклятый друг.

Уступить – не могу. И на этап мне не хочется ехать зимой. С тоской я думаю: чем это всё кончится?

Вдруг он поворачивает разговор к блатным. Он слышал от надзирателя Сенина, что я резко высказываюсь о блатных, что у меня были с ними столкновения. Я оживляюсь: это – перемена ходов. Да, я их ненавижу. (Но знаю, что вы их любите!)

И чтоб меня окончательно растрогать, он рисует такую картину: в Москве у меня жена. Без мужа она вынуждена ходить по улицам одна, иногда и ночью. На улицах часто раздевают. Вот эти самые блатные, которые бегут из лагерей. (Нет, которых вы амнистируете!) Так неужели я откажусь сообщить оперуполномоченному о готовящихся побегах блатных, если мне станет это известно?

Что ж, блатные – враги, враги безжалостные, и против них, пожалуй, все меры хороши… Там уж хороши, не хороши, а главное – сейчас выход хороший. Это как будто и —

– Можно. Это – можно.

Ты сказал! Ты сказал, а бесу только и нужно одно словечко! И уже чистый бланк порхает передо мной на стол:

...

«Обязательство

Я, имярек, даю обязательство сообщать оперуполномоченному лагучастка о…»

– …готовящихся побегах заключённых…

– Но мы говорили только о блатных!

– А кто же бегает кроме блатных?.. Да как я в официальной бумаге напишу «блатных»? Это же жаргон. Понятно и так.

– Но так меняется весь смысл!

– Нет, я таки вижу: вы – не наш человек, и с вами надо разговаривать совсем иначе. И – не здесь.