Архипелаг ГУЛАГ. Книга 3

Новые отношения с начальством – через ров. – Но чего нам требовать? – И какими путями? – Перетасовка экибастузских зон. – Стукачи пытают наших. – Штурм БУРа. – Подавленье огнём и боем. – Каторжное безразличие к судьбе. – Как мы начали забастовку-голодовку. – Три дня Экибастуза. – Гордость Юрия Венгерского. – Мы победили? – Собрание бригадиров. – Расправа. – Я в больнице. – Прощание с Баранюком.

Ещё год в Экибастузе. – Возврат духоты. – Гонка хозрасчёта. – А наших тем временем карали. – Этап стукачей-свидетелей. – Нет, воздух переменился! – Особлаги развёртываются для новых зэков.

Наши ребята в Кенгире. – Как освобождались от наручников. – Пробуждение кенгирцев. – Первый забой стукачей. – Отпор начальства. – Замерло.

Кризис Особлагов в конце жизни Сталина. – Смерть Сталина сдвинула дальше. – «Ворошиловская» амнистия. – Неуверенность эмведешников от падения Берии. – Забастовка в Речлаге летом 1953. – Расправа на 29-й шахте. – Опять развозить мятежников. Архипелаг становится тесен.

Теперь, когда между нами и нашими охранниками уже не канава прошла, а провалилась и стала рвом, – мы стояли на двух откосах и примерялись: что же дальше?

Это образ, разумеется, что мы «стояли». Мы – ходили ежедневно на работу с обновлёнными нашими бригадирами (или негласно выбранными, уговоренными послужить общему делу, или теми же прежними, но неузнаваемо отзывчивыми, дружелюбными, заботливыми), мы на развод не опаздывали, друг друга не подводили, отказчиков не было, и приносили с производства неплохие наряды – и кажется, хозяева лагеря могли быть нами вполне довольны. И мы могли быть ими довольны: они совсем разучились кричать, угрожать, не тянули больше в карцер по мелочам и не видели, что мы шапки снимать перед ними перестали. Майор Максименко по утрам-то развод просыпал, а вот вечером любил встретить колонны у вахты и, пока топтались тут, – пошутить что-нибудь. Он смотрел на нас с сытым радушием, как хохол-хуторянин где-нибудь в Таврии мог осматривать приходящие из степи свои безчисленные стада. Нам даже кино стали показывать по иным воскресеньям. И только по-прежнему донимали постройкой «великой китайской стены».

И всё-таки напряжённо думали мы и они: что же дальше? Не могло так оставаться: недостаточно это было с нас и недостаточно с них. Кто-то должен был нанести удар.

Но – чего мы могли добиваться? Говорили мы теперь вслух, без оглядки, всё, что хотели, всё, что накипело (испытать свободу слова даже только в этой зоне, даже так не рано в жизни – было сладко!). Но могли ли мы надеяться распространить эту свободу за зону или пойти туда с ней? Нет конечно. Какие же другие политические требования мы могли выставить? Их и придумать было нельзя. Не говоря, что безцельно и безнадёжно, – придумать было нельзя! Мы не могли требовать в своём лагере – ни чтобы вообще изменилась страна, ни чтоб она отказалась от лагерей: нас бомбами с самолётов бы закидали.

Естественно было бы нам потребовать, чтобы пересмотрели наши дела, чтобы сбросили нам несправедливые, ни за что данные сроки. Но и это выглядело безнадёжно. В том общем густевшем над страною смраде террора большинство наших дел и наших приговоров казались судьям вполне справедливыми – да кажется, уже и нас они в этом убедили! И потом, пересмотр дел – невещественен как-то, не осязаем толпой, на пересмотре нас легче всего было бы обмануть: обещать, тянуть, приезжать переследовать, это можно длить годами. И если бы даже кого-нибудь вдруг объявили освободившимся и увезли, – откуда могли бы мы узнать, что не на расстрел, что не в другую тюрьму, что не за новым сроком?

Да спектакль Комиссии разве уже не показал, как это можно всё изобразить? Нас и без пересмотра собираются домой распускать…