Архитектор

- Monos означает «один», «единственный», - объяснял Флоран, - слово «монах» имеет прямое происхождение от него и обозначает пустынника, отшельника, одинокого человека. Ведь полное уединение делало их способными творить настоящие чудеса.

И чудеса начали происходить со мной.

Я влюбился в греческий, как в женщину или произведение искусства, со всем моим религиозным пылом, нерастраченным ни в семье, ни в цехе, по-прежнему не находящем себе выхода в избранном душой деле – ведь вопрос с Собором до сих пор не был решен властями, и надежды на зачин строительства с каждым месяцем оставалось все меньше. Латынь, которой еще младенцем был окружен со всех книжных полок, вдруг стала казаться уродливой, топорной и невыносимо резкой, тогда как наречие Гомера с Аристотелем смогло очудотворить ежедневное варево того ада, куда «господин», как ныне меня величали, погружался, входя в рабочее помещение либо в собственный дом. Эта старушечья латынь, претенциозная, полифоническая, навек определенная на все богослужения и документовы свитки; торжественная и воспарившая ввысь в переливах Gloria, литургическая латынь, которую я всегда с гордостью на себя примерял, как знамя – впредь она раздражала, подобно застарелому нарыву, раздражала, как символ всех минувших лет, с их безысходным поиском решения, с тщетными попытками выторговать разрешение на сооружение Собора, с бесконечным самоограничением во имя Господа и истеричным опасением ненароком согрешить.

Уроки с Флораном стали единственной отрадой плоского, занудного хода времени. Утверждая очередной запрос на постройку волшебных покоев для великих господ, и едва ли не на коленях упрашивая своих мастеров живехонько идти сооружать эти самые покои за бесценок, я думал только о скором вечере, что принесет прохладу и унесет меня в компанию образованного, остроумного человека. В нем не было ни скромности, ни застенчивости, он постоянно критиковал мою манеру неброско одеваться и привычку сторониться светской жизни.

- У тебя способности к языкам, как ты вообще оказался зодчим, аквитанский принц? – спросил однажды профессор.

- Аббат готовил меня в переводчики. Мы были дружны, и однажды он взял меня с собой в Шартр. Тамошний собор навек завладел мной. Настоятель нашел строителей, обучавших меня основам.

Флорана заинтересовала история:

- А что случилось потом?

- На семьдесят седьмом году жизни отца призвал к себе Господь и я покинул монастырь. Пришел в Город, стал подмастерьем, женился...

- Причем выгодно!

- Возможно, - смутился я, - как бы то ни было, это не принесло счастья.

Подобно всем остальным, учитель мне не верил и не мог понять причины уныния.

- Фортуна улыбнулась тебе, клирик из Грабена, а ты все недоволен!

- Это кажется тщеславием, но меня настолько душит работа, я настолько стыжусь своего места, как раньше неистово к этому рвался. Если монастырь теснил своими границами, служба же приковала намертво - теперь на мне лежит ответственность за имя и благосостояние семьи.

- Хочешь сказать, труд не приносит никакой пользы вообще?

- Я списываю в обход счетов малые партии песчаника. Его я берегу на свой Собор. Когда-нибудь.

- А как будет выглядеть, твой собор?

- Очень высоким и тонким.

- Как ты? - Флоран поднял бровь.

- Как я.

Учителя занимала моя персона.

- А в монастыре ты был счастлив?

- В монастыре я был голоден. И, наверное, более амбициозен.

Несравненным удовольствием было общаться с Флораном. Наши уроки продлились до следующего года, и закончились столь же неожиданно, как и начались. В тот день я познакомился с Люкс.

***

Бережно укладывая идеально сшитые книги обратно на полки внушительной библиотеки теолога, я собирался домой, всегда в сумерках немного теряя зрение, немного теряя контроль, в сумерках, качающих ломаные лапы зеленолистных деревьев, в сумерках, заволакивающих пеленой холодноводные озера, в которых все утонут. На столе стояло серебряное блюдо с одинокой виноградной гроздью, с которой Флоран то и дело отщипывал ягоды. Глядя на виноград, вспомнил Хорхе. Грусть обозначила себя свинцовым обручем вокруг груди.

- Ты делаешь большие успехи, приятно заниматься с тобой, - на прощание похвалил учитель.

- Благодарю, - я зарделся, - просто ты очень умен и знаешь толк в греческом языке!

Флоран посмотрел на меня испытующим взглядом и отважился:

- Не только в языке, - он приблизился вплотную. - Но и в греческой дружбе. Если ты понимаешь, о чем я… Когда ты такой удивительно прекрасный в своей трагедии… - с этими словами учитель поднял руку и убрал прядь волос с моего лица.

Вмиг все стало душным и тяжелым. В ушах зазвенело, как после удара. Я зажмурился, чтобы ничего не видеть, ресницы легли долгими черными полосами на пылающие щеки, и дыхания не было совсем, наконец, мне удалось собраться и ответить:

- Вряд ли смогу помочь в этом.

- Я так и думал, - ухмыльнулся он, даже не дав мне договорить и делая шаг назад. – Не сможешь. Ступай к жене и забудь о том, что произошло.

Освобожденный, я, словно в горячке, направился к выходу. На пороге воспитание все-таки заставило обернуться.