Архитектор и монах

В Германии при Тельмане – да и у нас в Австрии с тридцать восьмого года – были постоянные сложности с продуктами и с самыми простыми товарами. Не то чтобы народ голодал или ходил в лохмотьях – нет, конечно. Но все время чего-то не хватало. То рыбы, то мяса, то копченой колбасы, то горохового концентрата, то сахарной пудры, то яичного порошка. То настоящих кожаных ботинок (резиновая обувь и всякие эрзацы – этого было навалом), то плащей, то шерстяных или шелковых чулок. Хлеб и молоко, правду сказать, были всегда. Но надо было рано вставать и идти в магазин. Потому что к середине дня могло закончиться. Поэтому продавали не более килограмма хлеба и литровой бутылки молока в одни руки. “Килолитр” – была такая грустная шутка. Матери часто стояли с детьми. Или старики – чьи-то бабушка и дедушка – стояли парой. Чтобы взять два кило и два литра. Два килолитра.

При Тельмане вместо “покупать” стали говорить “брать”. Смешное слово, да. Но это отражает ситуацию. Если бы человек сказал “я купил хлеб” – на него бы покосились. Купить можно было деликатесные продукты, они продавались в отдельных магазинах.

Три слова: достать, купить и взять. То, что можно раздобыть только на черном рынке, или по знакомству, у людей, приехавших из-за границы, – “достать”. В деликатесных или модных магазинах – “купить”.

Все остальное – “взять”.

Потому что это были дешевые продукты. Социальные продукты, так их называли. Собственно, почти все продукты – кроме импортных, кроме русских крабов и икры, кроме греческого коньяка и итальянского сыра – были социальными. Дурацкая ситуация, на самом деле. С одной стороны, люди злятся, что еды не хватает, что за мясом, рыбой, хлебом и молоком нужно вставать в очередь. С другой стороны, люди довольны, что все стоит дешево. Каждый год 13 марта, в день, когда Тельмана избрали президентом, правительство выпускало декрет о снижении цен. Снижали их совсем чуточку, и всегда на какую-то ерунду – на маргарин второго сорта и на школьные пеналы. Люди понимали, что цены снижаются на залежалые и ненужные товары или на дрянь какую-то, и никакой прибыли с этого никому не будет. Да! Они все это понимали, но при этом были свято уверены, что Тельман снижает цены.

Вот так мы жили, дорогой мой Джузеппе. Вот к чему на деле привели все эти прекрасные беседы в кружке Клопфера. Все эти марксистские штудии и социалистические прожекты.

– Ты никогда не раскаивался, что ушел? – вдруг спросил Джузеппе.

– Куда?

– Не куда, а откуда. Из политики. Ты ведь нравился Леону. Леон ведь на самом деле говорил: “Этот парень нам еще покажет”. Я это слышал. И мне тоже так казалось. Что ты еще всем покажешь.

– Я? – я не хотел об этом даже говорить. – Что ты несешь, старый монах? Конечно же, нет. Миллион раз – нет! Смерть Леона – это было для меня чересчур.

– Ты испугался? – спросил он.

– Да! – сказал я, более чтобы прекратить разговор, чем правду сказал.

– Искренность украшает, – хмыкнул Джузеппе.

– Именно, – сказал я. – А ты, твое преосвященство, не жалеешь, что удрал? Без Леона и без этого женевского теоретика Ленина у тебя были все шансы… Был бы един в двух лицах, великий боец и великий мыслитель революции. Жалко, небось? Локти кусаешь, раскаиваешься?

– Иди к черту, – сказал Джузеппе. – В смысле – Бог с тобою.

– Хорошо, – сказал я. – Ладно.

Да, милый мой Джузеппе, она взяла шесть банок лосося по талонам.

Потому что карточную систему Тельман вводить не хотел, ведь в Германии было полное изобилие, дальнейшее удовлетворение растущих запросов трудящихся. Вместо карточек были талоны. Они выпускались каждые три месяца, и на разное. И в разных городах по-разному. Поэтому нельзя было сказать, что в Германии мясо или рыба по талонам. В Лейпциге по талонам треска, зато мясо – в свободной продаже; а в Дрездене наоборот. Правда, то, что “в свободной продаже”, на самом деле сыскать трудно, но! Но, Джузеппе. Еще одна хитрость коммунистов. Именно – трудно сыскать, а не вовсе нет.

Да. Ева взяла шесть банок лосося по талонам. Рис у нее был. Масло оливковое тоже. Она сочинила – она так мне и написала – сочинила – превосходный рыбно-рисовый салат. Прелестного оранжевого цвета. И думала, что ах как жаль, что не может угостить этим салатом меня. У нее была одна по-настоящему старинная салатница, но пришлось продать. Лет десять назад продала, до сих пор жалко. Но на хлеб не хватало, в прямом смысле слова – на хлеб. При Гинденбурге жили хуже, гораздо хуже, чем сейчас. Проклятые двадцатые! Люди были просто в отчаянии от той жизни, поэтому проголосовали за товарища Тельмана. И не прогадали. Он спас страну.

Бедняжка, она точно побаивалась, что письмо распечатают. Поэтому правдивые слова о том, что люди голосовали за Тельмана от отчаяния, она окружила наивным гарниром лояльности. Назвала Тельмана “товарищем” и “спасителем” и прибавила почти официальный штамп “проклятые двадцатые”.

Я совершенно не понимал, что мне делать, как отвечать.