Архив

– Ладно. Вы вот что, Ефим Степанович, – решил Колесников. – Ждите меня здесь. Я ненадолго. Подложу остатки, на душе будет легче, – он сгреб дела физиката и заторопился к дальним стеллажам, попросив напоследок Хомякова уложить в тележку принесенные из сундука бумаги.

Вскоре тишина хранилища впитала его шаги. Хомяков привалился плечом к холодной магистральной трубе. «Интересно, в этой конторе есть столовая или архивисты куда-нибудь линяют в обеденный перерыв?» – подумалось Ефиму Степановичу Хомякову.

Обычно в это время дня он принимал свою порцию шашлыка, запивая чешским пивом, которое, как правило, таилось в заначке у дяди Кеши, метрдотеля ресторана «Онега», раскинувшего свой стеклянный пейзаж неподалеку от Второй Градской больницы. Там до недавнего времени и трудился Ефим Хомяков, некогда преподаватель истории и вообще личность с весьма заковыристой биографией…

«Пожалуй, здесь и не закуришь», – еще подумалось Хомякову. Он вздохнул и для успокоения томящейся души похлопал ладонями по карману, где лежали сигареты. Чтобы подавить проснувшееся желание, надо отвлечься, и Хомяков принялся укладывать бумаги в пустую тележку. Старые лежалые листы плотно прильнули один к другому, нехотя покоряясь любопытству бывшего преподавателя истории и лаборанта прозекторской Второй Градской больницы.

Лиловые блеклые чернила лениво плели свою едва разборчивую вязь, где совершенно пропадая, а где неожиданно поражая четкой и вполне читаемой фразой. Какие-то справки, просьбы, донесения. Суета далеких лет, скука. И как среди этой преснятины архивисты выуживают интересный материал, непонятно… Ах, будет он еще с ними миндальничать – аккуратно укладывать, ровнять… Побросает в тележку, и вся недолга.

Хомяков с раздражением ухватил чуть ли не всю принесенную им кипу бумаг, занес, но не слишком удачно: пачка накренилась и, скользнув, разваливаясь в падении, упала на пол, оставив в ладонях несколько хилых папок. Ругнувшись, Ефим Степанович швырнул остаток в тележку и тяжело присел на корточки. Сгоряча он принялся закидывать бумаги в тележку, но одумался – листы лопались, заламывались, становились торчком. Влетит ему от Колесникова, это точно. Хомяков принялся сгребать бумаги в пачку, но тут его внимание привлек бесцветный твердый конверт, что выпал из общей кучи. Хомяков подобрал конверт, внутри которого виднелось вложение – несколько полос твердого картона. Он завел в конверт пальцы и выудил содержимое. Полос оказалось пять. К каждой из них прильнула шторка папиросной бумаги. Хомяков откинул шторку и увидел аккуратный ряд подклеенных почтовых марок. Голубого, розоватого и кофейного цветов. На каждой вырисовывался одинаковый женский профиль с короной в высоко зачесанных волосах… Тут же лежал толстый обрез, на котором четкие удлиненные буквы начертали слова: «Сей пакет вручен мне Государем Императором для Хранения в делах канцелярии. Министр Императорского двора, граф Фридерикс».

Хомяков поднял голову, вслушиваясь в стоялую тишину хранилища. Тяжело перевалившись на колени, он спокойно, даже с какой-то медлительной неохотой расстегнул пуговицы полосатой фланелевой рубашки и, оттопырив полу пиджака, уложил пакет с марками за пазуху.

Глава третья 1

Последней, со своей кружкой и свертком, вошла Нина Чемоданова и села в простенке между окнами, под красочным календарем с призывом хранить деньги в сберегательной кассе.

– Явилась наконец, – проворчала заведующая отделом использования Анастасия Алексеевна Шереметьева, пышногрудая особа с прямым армейским затылком, подпирающим короткую стрижку крашеных волос. – В следующий раз ждать тебя не будем.

– Клиент задержал, – оправдывалась Чемоданова. – Дед-краевед.

– Забелин, что ли? – спросила Шурочка Портнова, гостья из отдела хранения.

– Он самый. Александр Емульяныч. Я ему намекаю, обед, дескать. А он – я, Нина Васильевна, клюю два раза в день, не беспокойтесь. – И, спохватившись, Чемоданова округлила глаза в притворном удивлении: – Ты ли это, Шурочка?! Не верю!

– Я, я, – кивнула Портнова. – Сбежала от своей совы. Сказала, что в детский сад надо. А сама к вам, мои родные.

– Правильно сделала, – Шереметьева достала пакет с сушками, банку варенья и что-то еще, завернутое в вощеную бумагу.

– У меня пирожки слоеные, – оповестила Чемоданова.

– С мясом? – спросила Портнова.

– С саго. С мясом не успела, расхватали, – ответила Чемоданова. – Ой, девочки, вчера в филармонии были такие ватрушки. Третий звонок, а я, как дура, жую и жую. Четыре штуки слопала.

– Искусство, Нинка, тебя разорит, – Шереметьева расправила клеенку. – Что слушала? Стоящее? Или опять кто-нибудь из этих?

– Четвертую симфонию Брамса, – нехотя ответила Чемоданова.

– Так и знала. «Брамс – абрамс», – хмыкнула Шереметьева. – Вот куда денежки уходят, мировому сионизму.

– Между прочим, Брамс и вовсе не Абрамс. Его зовут Иоганн, он немец, если на то пошло, – не выдержала Шура Портнова.