Архив

В конце концов я обратила внимание не на сами имена, а на их очевидное отсутствие. В первый год все квартиры расписаны, более того, составлен огромный лист ожидания. В тот год, когда записи восстанавливаются после пробела, более дюжины квартир значатся свободными. Неужели одного убийства было достаточно, чтобы Коронадо опустел? А может, двух убийств? Я вспоминаю Маркуса Эллинга и черную пустоту в том месте, где должна была произойти его смерть. Его имя значится в списке с первого года. А спустя три года его квартира уже пуста. Люди съезжали из-за того, что происходили убийства? Или часть из них были жертвами? Я достаю ручку и свой Архивный лист. Перевернув его, пишу имена других жильцов, чьи квартиры оказались пустыми после того, как возобновились записи.

Я останавливаюсь, чтобы проверить записанные имена, но уже третья запись начинает исчезать с Архивного листка. Одно за другим, начиная с верха списка, слова будто просачиваются сквозь бумагу, и чернила бледнеют. Они исчезают так же, как при отправлении Истории на Возврат. Я всегда думала, что Архивный лист обеспечивает связь только в один конец, а не становится способом переписки.

Но спустя мгновение на листке появляется новая надпись:

Кто все эти люди? Р .

Я молчу, растерянно уставившись на листок. Затем пишу объяснение, упоминая отсутствующие страницы и пустые квартиры. Смотрю, как бумага впитывает чернила, и жду, затаив дыхание, что ответит Роланд.

Я проверю.

И потом…

Переписка небезопасна. Больше так не делай. Р.

Я чувствую, что разговор окончен, словно Роланд отложил ручку и закрыл книгу. Я обращала внимание на старинный фолиант, лежащий на столе в приемной, в котором обычно пишут имена, вызовы и заметки. Для каждого Хранителя и Отряда существует отдельная страница. Странно, почему мне не говорили о том, что с помощью Архивного листка можно переписываться с Библиотекарями?

Четыре года работы — а Архив все еще не раскрывает свои секреты: такие шокирующие, как форматирование, и небольшие мелочи вроде этой переписки. Чем больше передо мной открывается, тем больше я понимаю, как мало знаю на самом деле. И начинаю сомневаться во всем, что раньше мне сообщали, и в правилах, которые мне прививали.

Я переворачиваю Архивный листок. На нем появилось три новых имени, но Оуэна в списке нет. Нас учили, что все Истории обуревает непреодолимое желание выбраться наружу. Это первобытный инстинкт, словно неутолимый голод: словно они голодают в стенах Коридоров много дней подряд, а пища хранится за его пределами. Весь воздух. Вся жизнь. Этот инстинкт порождает панику, и История паникует, страдает и срывается.

Но Оуэн не сорвался и не просил выпустить его наружу. Он только просил о времени.

Не заставляй меня возвращаться.

Пообещай, что ты не станешь.

Пожалуйста, Маккензи. Дай мне один день.

Я закрываю глаза ладонями. История, которая не значится в моем списке, не срывается и не хочет возвращаться.

Что это за История?

Что за История этот Оуэн?

И где-то в моем усталом, запутавшемся мозгу это слово заменяется на другое, куда более опасное.

Не что. Кто.

— Неужели ты не интересовался Историями? — спрашиваю я. — Кто они?

— Кем они были, — поправляешь ты. — И нет, не интересовался.

— Но… они же люди. Были людьми. Разве ты не…

— Посмотри на меня! — Ты поднимаешь пальцем мой подбородок. — Любопытство — опасный путь к состраданию. Сострадание повлечет за собой сомнения. Из-за сомнений ты погибнешь. Ты поняла?

Я неуверенно киваю.

— Тогда повтори, что я сказал.

Я подчиняюсь. Повторяю твои слова снова и снова, пока они намертво не отпечатываются в моем мозгу. Но в отличие от других твоих поучений, этому я следовать не смогла. Мне всегда было интересно, кто и почему. Просто я не признавалась в этом самой себе.

Глава шестнадцатая

Я даже не могу сказать, встало ли солнце.

В окна стучит дождь, и, выглянув наружу, я не вижу ничего, кроме серости. Серости облаков, мокрого камня и пустых улиц. Небо выворачивается наизнанку над городом, пытаясь заполнить дождевой водой пространство между домами.

Мне снился сон.